Мужчины, рожденные в январе

— Кира, — обратился он к жене. — Ты должна найти этого человека и объяснить ему все. Долгие годы жег мне сердце этот случай.

— Мы вместе найдем…

— Не перебивай. Я устал сегодня. Столько переговорено… Я сейчас острее почувствовал: как бы много мы в жизни ни сделали, это не защитит нашу совесть от боли за причиненное хоть одному человеку горе.

Лицо Осокина было освещено солнцем. И оно показалось Кире Анатольевне необыкновенно молодым. Она смотрела на мужа, и слезы текли по ее щекам. Сейчас, в эту минуту, сильнее всего на свете она любила его.

Он смотрел на жену и думал, что любовь к ней сделала его жизнь счастливой. Вспомнилось, как в молодости он дрался за эту любовь, как на фронте она помогала ему идти к победе, как горд был, что у него есть такой верный и необходимый друг.

Осокин был наполнен желанием работать, любить и жить. Он знал: все, что есть на этом свете, в этом мире — все предназначено для любви. Может, и его болезнь — начало иной ее грани, более мудрой, более трагичной, чем прежде. Он был наполнен гулкой верой в будущее.

Вина

Стаховы проснулись рано. Окно светлело как провал в белый таинственный мир. Свет был плоский и, казалось, не входил в окно, а стоял подле серой бездонностью зародившегося дня.

Екатерина зажгла в комнатах электричество, и окно померкло. Женщина принялась гладить выстиранное накануне белье. Вениамин, угрюмо посматривая себе под ноги, ходил по комнате, точно искал какие-то следы. Потом вышел в сени, где пахло овчиной, достал из ящика столярный инструмент, тоненькие, ровно напиленные еловые доски от ящика и принялся что-то мастерить. Из сеней слышались то редкие — глухие по дереву и звонкие по металлу — удары молотка, то тоскливый, протяжный стон обозленного рубанка.

Екатерина работала медленно и старательно. Она тщательно отутюживала углы пододеяльников, расшитых синими цветочками, складки розовых наволочек с рядами прозрачных пуговок, тугие рубцы двуспальных, накрахмаленных до хруста простыней. Но и в этой чрезмерной старательности ей было неуютно, как в комнате некогда обидевшего человека, и ей не удавалось хоть на время уйти от горя. Прошлое наплывало, как тень облака, окрашенное мучительной памятью о погибшем сыне.

Падая в шестилетнюю глубину прожитых дней, вдыхая влажноватый запах отутюженной материи, в котором угадывался запах сырой свежей земли, Екатерина с необъяснимой настойчивостью пыталась удержаться в том далеком времени.

В ту зиму Екатерина почти не спала. Сереже было пять месяцев, и он часто болел. Они жили в растрескавшемся деревянном двухэтажном доме, обреченном временем и местными властями на снос. Дом летом наспех подлатывали с оглядкой все на тот же неизбежный снос, который из-за недостатка жилья из года в год откладывался. У них была маленькая комнатка, как и у остальных жильцов, в основном непрактичных, бесшабашных молодоженов, втиснутых в этот дом как бы для испытания холодом. Екатерина тайком включала самодельный электрообогреватель — асбестовую трубу с толстой спиралью на четырех ножках, который поглощал уйму электричества; от этого часто горели самодельные предохранители, а из-за них между жильцами промороженного дома вспыхивали по нескольку раз в день буйные, как ветер в поле, ссоры. И днем, и ночью Екатерина боялась крепко заснуть: отключится электрообогреватель, комнату тут же выстудит, малыш во сне раскроется и простынет.

Навсегда, наверное, в памяти сохранилось розоватое тление толстой спирали, маслянистый, тяжелый дух раскаленного вольфрама, синеватый отблеск инея в промороженных углах, стон пурги за перекошенным окном, бугорки снега между рамами, тяжелая ночная ругань подвыпивших парней — ругань здесь считалась обычным делом, — булькающий храп в соседней комнате, а в другой — ненасытный скрип старой кровати, бесконечность стылой полярной ночи.

Теперь она не могла понять: неужто все, что ей довелось испытать, должно было завершиться маленьким холмиком глинистой земли, отдающей болотом и прелью, под которым навеки остался лежать их шестилетний сын Сережа?

Как-то муж упрекнул Катю в том, что она не любит сына, что вообще женщины гораздо меньше отцов привязаны к детям, будто дети для них — забава.

Какая жестокая неправда! Но С мужем Екатерина никогда не спорила. Он не привык слушать других. По всякому поводу у него есть своя теория, оправдывающая любой его Поступок. Таких теорий на нем напялено, как кольчуг, столько, что к душе его не пробиться.

С бельем Екатерина управилась быстро. Без дела она не могла сидеть. Работа, как некий ограничитель, удерживала от отчаяния.

Она достала пылесос, который стоял в самодельном шифоньере, и слегка оцарапала при этом локоть. Стала ждать, когда короткая ниточка крови засохнет. С этим шифоньером, обитым хрупким оргалитом, всегда приходится мучиться: то обрываются полки, вешалки, то срываются с узких петёлек двери. Да и тесен он, портит вид в квартире, но хорошую мебель на Крайний Север почти не завозили, а если уж что-то сюда и попадало, то доставалось тому, кто был пронырливее.

Жужжание пылесоса непостижимым образом успокаивало. Может быть, за те два года, сразу после школы, которые Екатерина проработала уборщицей, она привыкла к этому шуму? Вот и теперь, хотя последние пять лет она продавала билеты, в кинотеатре, шум пылесоса ей все еще нравился и всегда успокаивал.

Познакомилась Екатерина с Вениамином на танцах, где и сейчас знакомится молодежь поселка. Правда, теперь все больше устраивают танцульки на квартирах, собираются компаниями. Что гонит молодых в эти тесные мирки? Ну а тогда, было это почти восемь лет назад, в клубе собирался весь поселок. Играл нескладно, но громко самодеятельный оркестр, и в маленьком зале с низким потолком, коричневыми стенами, увешанными победными диаграммами, стонал пол от топота сбившихся в кучу танцующих. Танцы для Кати были единственным развлечением, единственной радостью. Она не поступила в институт, срезалась на иностранном, который во всех классах давался ей с трудом, и устроилась уборщицей на почту — некуда было податься. Правда, можно было устроиться в больницу, в магазин или на стройку, но без специальности ей бы пришлось выполнять грязную тяжелую работу и не было бы свободного времени, а тогда-то, сразу после неудачи с институтом, она разгоряченно готовилась вновь попытать счастья.

Новичков в поселке замечали сразу. Вёниамин появился на танцах в новеньком светлом костюме из кримплена — материала очень модного в то время.

В стайке молоденьких девчонок, где была и Катя, сразу зашушукались — видный, не то что другие парни, пришел на танцы совершенно трезвым. Вокруг девчат всегда табуном ребята, а когда оркестр, потрясая диаграммы и стены клуба, начинал играть очередной танец, в особенности медленное танго «Брызги шампанского», каждый старался заполучить хоть кого-то в партнерши. Стоять девчонкам на танцах не приходилось. И Вениамин крутился возле девчат со всеми, хотя новички обычно держались в стороне, пока к ним не приглядятся. Особо наглых и горячих до девчат местные парни всегда охлаждали кулаками. А к нему «свой» прилипло сразу и прочно, как латка на клею, хотя уж он-то в этом светло-сером кримплене средь мешковатых, старомодных шерстяных и бостоновых черных «фраков», стоивших хороших денег, явно выглядел чужаком. Он сразу же обзавелся приятелем. Мишка Пузырь — коротышка с паучьими стеклянными глазами — всегда при ком-то находился: угождает, дает советы, которых никто не слушает, ибо они бесконечно глупы.

Катя дважды отказала в танце Пузырю — господи, он же ей до плеча! — а в третий раз он стал шептать, что старается не для себя, и стал расписывать, выкатывая стеклянные глаза, какой мировой этот парень в светлом кримплене. А уж потом ее пригласил новичок. Когда в танце Катя прижималась щекой к его плечу, она чувствовала, что костюм, как все новые вещи, пахнет сырыми опилками. Это ж надо, весь танец новичок проговорил о каком-то буддизме! С ним служил бурят, который и просветил его насчет этой религии, которая будто бы возвышает душу, делая человека отрешенным от мира. Он, Вениамин, стремится к освобождению — нирване — высшей цели человеческих устремлений, чистой, как абсолют, позволяющей человеку воспарить над жизнью и смертью.