В поисках синекуры

— Тогда вы и решили?..

— Кажется, говорил уже, что я из тех моряков, которые так и не потеряли почвы под ногами. В каждую экспедицию брал какие-либо цветы, прикреплял банки к переборкам в своей каюте, поливал, ухаживал. Гибли, конечно, — туман, соль, железо... Дольше других держалась герань, эти домашние калачики, раз даже зацвели. Лук, правда, хорошо рос. Словом, возил с собой землю. А тогда поклялся: выживу — вернусь... Раньше обещали богу церковь построить, я — дом поднять на земле. Крепкий дом — благо себе, людям. Сначала дом — потом корабль, самолет, ракета... Как?

— Согласен: дом, — Федя постучал ребром ладони по своей могучей шее. — Вот этим местом почувствовал... Но вы-то долго еще возвращались.

— Пришли от Лабрадора, а наши в Баренцевом хорошую рыбу взяли, без мук великих: течение переменилось, теплое прихлынуло к нашим берегам, треску пригнало... Рыбак не уходит голым, надо было заработать, потом детей поднять, потом из Мурманска в Архангельск переселился, потом ясно стало: без пенсии рыбацкой, надежной, уходить глупо, раз уж море пощадило, как бы само выслугу начислило.

Опять молчали, слушая соловья в ольховнике; ему подпевали ближние и дальние, всяк на свой голос, в полную силу своего умения. Ночь была озвучена оглушающим пением — соловьиная. Чудилось, и звезды крупно мерцают, и речная вода бело всплескивается, и ветер цепко обшаривает черную пустую землю — от соловьиного пения, сотрясающего пространство колдовским, неразгаданным, извечным беспокойством жизни. Федя поднялся, пожал руку Ивантьеву, сказав негромко, что завтра пришлет жену помочь посадить картошку, немо прошагал за калитку, и показалось, его тракторок завелся с меньшей трескотней, а укатил уже и вовсе неслышно.

Ивантьев пересчитал на насесте кур, загнал в сарай поросенка, прилегшего у завалинки, кота Пришельца позвал с собой стращать запечных мышей, псу Верному приказал стеречь двор, на что тот ответил преданным согласием — лизнул руку. В доме было тепло, пахло привядшими цветами мать-и-мачехи, собранными Ивантьевым для приправы крапивного салата, было вяло и сонно. Но длилась ночь долго, хоть и без томления. Просыпаясь, Ивантьев слушал неистовый соловьиный гомон, чувствовал: отзывается ему все в доме — стекла окон, люстра под потолком, иссохшие до звона сосновые стены, и колеблются вроде бы занавески от напора звуков.

Притих Лохмач за печью (убаюканный? очарованный?), молчали мыши. Ночь была бесконечной и освежающей.

Ивантьев встал в шесть утра, по-молодому взбодрил себя зарядкой, обливанием колодезной водой, принялся топить печь, налаживать обед: сегодня придут работнички «обряжать», как сказала Самсоновна, огород, и накормить их надо всеми своими лучшими припасами.

Смолкли соловьи в рощах, солнце подсушило росу, занялся высокий чистый день — из тех крестьянских, которые год кормят. И его огласила иная песня: по хутору шли с тяпками Анна, Соня, Никитишна, что есть мочи выводя: «Это кто же нам счастливую дорожку проложил...» Подоспела на голоса Самсоновна. Во двор Ивантьева ввалились с хохотом, шутками-прибаутками, наряженные в свежие цветные платочки. Самсоновна крикнула:

— Выходь, капитан, матросская команда в юбках явилась!

Смущенный Ивантьев вышел на крыльцо, но не успел поблагодарить женщин за этакое дружное внимание к своей особе, как Соня нарочито тоненьким и сердитым голосом выкрикнула:

— Не, не, Евсей Иванович! Чтоб в морской форме! — Она подтолкнула вперед своих детей, Петю и Верочку. — Хоть фуражку наденьте. А то капризничать будут, работать не дадут.

— Производственность снизим, — подтвердила Никитишна. — А Ульян наказал, что все — по высшей агротехнике.

Нацепив фуражку, Ивантьев рассмеялся своему виду: в поношенной телогрейке, кирзовых сапогах — и новенькой мичманке. Зато женщинам, Пете и Верочке он явно нравился, ему, стоявшему на крыльце, как на почетном возвышении, даже похлопали в ладоши.

— Теперь командуй, — приказала Самсоновна.

Никитишна взялась разбивать, пушить грядки под огородную мелочь, пообещав снабдить капитана-огородника огуречной и помидорной рассадой; Самсоновна, усадив детей у стола под яблонями, присела там же резать клубни для посадки, Ивантьев, Анна, Соня вышли на вязкую, влажную с ночи пашню, взяли первый рядок, быстро приспособились к работе: Ивантьев вскапывал лопатой лунки, Соня брала из корзины картофелины, укладывала их ростками кверху, Анна приваливала лунки землей.

Говорила, смешила, развлекала всех конечно же толстенькая, проворная Соня. Выйдя замуж за громоздкого, чуть медлительного Федю, принеся ему двух синеглазых, беловолосых детей, она, кажется, так и осталась смешливой девчонкой — ни морщиночки на лице, ни грустинки в широких коричневатых глазах. При муже Соня хитровато затихала, а на людях давала волю своей неуемной говорливости.

Она высмеяла бабу Утю Борискину, которая немедля захворала, узнав о решении хуторян скопом помочь новоселу, а сам Борискин выдал ей «липовый бюллетень», чтоб лечилась на личной садово-огородной плантации: и здоровье поправится, и сберкнижка новыми рубликами пополнится. Анну, пытавшуюся защитить бабу Утю, назвала бесплатной домработницей, милой подруженькой, которую надо выручать из кулацкого дома. Затем нарочито мужским голосом напела с десяток страдательных частушек про любовь и сельскую жизнь и выкрикнула, бросив в лунку крупную картофелину:

— Из каждого глазка расти по три клубенька!

— Чо городишь, дурочка? — отозвалась Самсоновна. — Это ж без картохи Евсейка останется.

Анна разгибала спину, опиралась на тяпку, по-своему негромко хохотала, поглядывая на Ивантьева и как бы приглашая к веселью: не правда ли, художественная самодеятельность!

— Тогда, — не сдалась Соня, — от каждого ведра по мешку добра.

— И ето бедно.

— Я вредна? — нарочито не поняла Соня, и всем было ясно, что она своими словечками «в склад» вышучивает всегдашние прибаутки Самсоновны.

— Болтуша, — махнула рукой в ее сторону Самсоновна.

— Зато как посажу — под каждым кустом то яблоко, то груша. — У меня рука легкая, я не сглазистая, я... — Соня запнулась, не найдя слова в рифму, и Самсоновна сердито помогла ей:

— Заразистая.

После общего смеха Соня, забыв о картошке, спросила Ивантьева:

— Евсей Иванович, слыхали, шах бежал из Ирана вместе с шахинькой? Мой Федя читал в газете, один умный американец посоветовал ООН выделить в океане необитаемый остров и там поселять всех шахов, королей бывших, диктаторов разных. И показывать их туристам за деньги. Чтобы сами зарабатывали себе на хлеб.

— Они же опять богатыми станут! — почти искренне возмутилась Анна. — Столько туристов наедет!

Соня призадумалась, пораженная таким вполне возможным ошеломляющим обогащением, и Ивантьеву пришлось успокоить женщин:

— Нет, деньги отдавать нищим народам бывших диктаторов.

— Во, Евсейка правильно рассудил, — похвалила его Самсоновна. — Сразу видно — мужик. У мужика голова всегда луче соображает...

— Не оскорбляй, бабушка, уважаемая старушка, — перебила ее Соня. — Так раньше было, при вашей молодости. Теперь равноправие, и умом сравнялись...

— Услыхал ба Федька, он ба тебе кое-чего сравнял!

— Федя у меня передовой, механизатор широкого профиля, поняла? Он мне газеты вслух читает, пока я ужин готовлю. Недавно про женщину одну прочитал — она и художница, и писательница, и чемпионка по лыжам, и депутатка, и мать четверых детей.

— А четверня небось сопливая с этакой мамой.

— Какая ты, Самсоновна, отсталая! Скажи лучше — мужик так сможет справиться?

— Да чо, дурак он, што ли?

И опять смеялись, дружно работая, вернее, едва замечая работу — она как бы сама по себе ладилась, двигалась. И Ивантьеву подумалось (или вспомнилось?): никакая крестьянская работа не выполнялась без веселья, песен; однообразную, неизменно повторяющуюся люди скрашивали, облегчали посильным словесным творчеством. Всегда, конечно, находились заводилы, запевалы.