Любимые дети

«Что бы про Васюрина ни болтали, а голова у него работает».

Я не могу не согласиться с этим, но думаю о другом и спрашиваю:

«Интересно, разделся бы он при министре или при начальнике главка хотя бы?»

Поняв вопрос по-своему, З. В. отвечает задумчиво:

«Да, умеет жить человек».

Вспомнив о розовых бутончиках, я усмехаюсь:

«А вы, наверное, тоже не прочь закатиться куда-нибудь с молоденькой девчонкой? В Акапулько, например, а?»

Затылок его багровеет.

— Не балуйся, сынок, — говорит директор, — а лучше запусти-ка нам свою бандуру. Уважь старика, я еще не видел, как она работает.

— Нельзя, — отвечаю, — только что редуктор сняли.

Все четыре варианта васюринских я нашел потом в специальной литературе, и все они существовали испокон века, и все устарели так или иначе, а пятого не было никогда, им стал мой собственный.

— Что значит нельзя? — напирает Васюрин. — Трудно редуктор поставить?

— Сами попробуйте, — говорю и, выдержав паузу: — пощупайте его.

Он дотрагивается и отдергивает руку — что за шутки?! — и Алан едва сдерживает улыбку, а я бы показал 386-е в работе, не развалился бы редуктор, но слишком хорошо мне помнится его, васюринское — слышь, Людок?! — представление на поляне.

— Нельзя так, нельзя, — соглашается директор. — А ты запустишь его к сроку?

— Обязательно, — улыбаюсь. — Провалиться мне на этом месте! — и, отозвав его в сторонку, сообщаю конфиденциально: — Под раковиной штукатурка треснула. Хотите покажу?

— Ах ты, подлец! — он замахивается, смеясь, но я уклоняюсь вовремя. — Дослужишься ты у меня!

Они уходят. Я слышу их шаги в коридоре, но не удаляющиеся, словно директор и Васюрин маршируют на месте, и вот они уже сворачивают в главный корпус, идут по другому коридору, а шаги доносятся все так же явственно — что это? акустический эффект или слуховая галлюцинация? — и я стою оторопело и слышу их голоса.

— Он хороший конструктор, — говорит директор, — только гоношистый немного, но это пройдет с возрастом.

— Способный парнишка, — соглашается Васюрин. — Я набросал ему схемку, так, в общих чертах, а он уловил — и, смотри, какой аппарат получился.

— Ты не финти, — усмехается директор. — Конструкция-то патентоспособная, что же ты на нее заявку не сделал?

— Времени на все не хватает, руки не доходят.

— Можешь это другим рассказывать, а я-то тебя знаю, ты своего не упустишь.

— Некогда, говорю! — сердится Васюрин. — Некогда мне пустяками заниматься!

Хлопает дверь, они заходят в директорский кабинет, и сразу становится тихо.

— Плюнь, — говорит Алан, — не обращай внимания.

Значит, он тоже слышал. Впрочем, бывают и массовые галлюцинации.

Он усаживается на длинную деревянную скамейку, стоящую у стены, и протягивает мне пачку сигарет:

— Закуривай.

— Ты же знаешь, — отмахиваюсь, — я не курю.

— Прости, опять забыл, — он щелкает зажигалкой, затягивается со смаком и говорит: — Я тоже брошу. Как только закончу институт — сразу же бросаю.

Он такой, у него все будет как у людей.

— Можешь не приходить завтра, — говорит, — редуктор я и сам налажу, а в остальном у нас порядок.

— Ладно, — отвечаю, — не приду.

Мы долго сидим молча, я на одном конце скамейки, он на другом, а между нами широкая доска, отполированная многими задами, и вдруг, словно прорывает меня, я рассказываю ему о Зарине, с болью и жалостью — слышь, Людок?! — о парализованной девушке рассказываю, о том, что скрыто от посторонних глаз, чего вроде бы и нет вокруг — о беде человеческой рассказываю.

ЗАРИНА.

На языке скифов, сарматов, аланов и осетин — зарин — это золото, известный своими свойствами желтый металл.

Или — золотко, золотце — ласкательное.

Зарин — на языке военных специалистов — это отравляющее вещество нервно-паралитического действия. Сокращенно: ОВ.

ВПОЛНЕ СОВРЕМЕННОЕ ИМЯ.

— Слушай, — говорит Алан, — то ли в Зарамаге, то ли в Хумалаге есть один лекарь. Если хочешь, я узнаю о нем…

…и журавли, печально пролетая…

Домой я возвращаюсь кружным путем, скорее удаляясь, чем приближаясь к дому. День кончился, а я все еще живу, вступив в пределы  д р у г о г о  времени, я пережил праправнуков своих и прапраправнуков, и они разбрелись по свету, размножившись, образовав большие и малые народы, а я все еще бреду по оледеневшей земле, по окраинной улочке, и они, проходя мимо, не узнают меня и не узнают друг друга, забыв о родстве, бегут, глядя себе под ноги, одинокие в ночи, и я не узнаю их, забыв о единокровии нашем, и неожиданно для себя подхожу к мосту, под которым река течет, но не Лета, а Терек, скованный льдом у берегов, но свободный в стремнине, рокочущий сдержанно, и, явившись из тьмы, передо мной возникает встречный, старик, лицом похожий на грека, и, тревожно озираясь по сторонам, он шепчет, словно в заговор приглашает вступить:

— Дай мне точку опоры, и я переверну этот мир.

— Где ее взять? — спрашиваю.

— Переверну, — настаивает он.

— Зачем?

Старик открывает рот, чтобы ответить, но где-то рядом слышится вдруг сирена «скорой помощи», и, вздрогнув, он исчезает, словно его и не было вовсе.

Машина въезжает на мост и останавливается, проехав немного. Распахивается дверца, та, задняя, через которую носилки выдвигают, и на мороз высовывается молодое черноусое лицо.

— Тебе в какую сторону, братишка?

— Мне? — спрашиваю удивленно.

— В какую сторону идешь?

Отвечаю.

— Садись, подвезем, нам по пути!

Забираюсь, усаживаюсь на скамеечку возле свернутых носилок, машина трогается, а напротив еще один в белом халате сидит, такой же молодой, как первый.

— Только началось дежурство, — это черноусый говорит, — а уже два инфаркта, ботулизм и ножевое ранение.

— Проникающее, — уточняет второй.

Спрашиваю, чтобы не молчать, давно ли они работают.

— Мы студенты, — отвечает черноусый, — практику проходим.

— Медбратья, — улыбается второй.

И погодя немного:

— Смотрим, человек идет. В такое время, в такой мороз. Несчастье у него, думаем, что ли?

— Нет, — отвечаю, — все в порядке.

— Сигареты у тебя не найдется? — спрашивает черноусый.

— Прости, не курю.

Он открывает лючок и обращается к врачу, сидящему рядом с водителем, просит жалобно:

— Римма, дай табачка.

Она роется в сумке, достает пачку и просовывает в лючок сигарету.

— Последний раз куришь в машине, — говорит. — Вот тебе яркий пример феминизации — мужчина просит курево у женщины.

Слышится треск рации, и она отвечает что-то, слов не разберешь, и спрашивает, и снова отвечает что-то, взвизгнув тормозами, машина останавливается.

Снова откидывается лючок.

— Высаживайте своего приятеля, — говорит она, — едем на вызов.

— Прости, — разводит руками черноусый, — сам понимаешь.

— Ничего, — отвечаю, — спасибо, мне уже недалеко.

Стою на тротуаре, смотрю, как разворачивается машина, как уносится вдаль, как тают в морозной ночи красные огоньки.

ДРУГИЕ ЛЮДИ, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

Укладываюсь в постель, читаю на сон грядущий:

«В десяти милях от Виктории (английская Колумбия) два крестьянина, рывшие яму, нашли окаменелый труп человека гигантских размеров. Вещество, покрывающее труп, твердо, как кремень. У трупа недостает рук и ног. Ребра и жилы дали ясные отпечатки на камне. Этот ископаемый человек имел рост около двенадцати метров».

О, тоска по неведомому пращуру!

Окончание переподготовки мы отмечаем вчетвером — полковник Терентьев, Миклош Комар, Хетаг и я. Обещали явиться и остальные, но отсеялись один за другим, исчезли, укрывшись в каменных тайниках города, — служба завершена, и армейское братство наше распалось, чтобы возродиться попозже, когда, состарившись и огрузнев, мы приступим к ревизии своей биографии, создавая героический ее вариант, и мимолетный эпизод — стрельба по фанерной мишени — вдруг вырастет в наших глазах, обретет значимость боевого действия и, оказавшись общим для всех, объединит нас, и, сыграв торжественный сбор, мы слетимся, орлы подержанные, ветераны-сопризывники начала мирных семидесятых годов, и, не скорбя о потерях, которых не понесли, станем рассказывать, перебивая друг друга, о совершенных подвигах — выбил 32 очка из 30! помнишь?? а я 36! 38! 380 из 30! но разве такое бывает? ах, чего только не бывало в наше время! — и, разомлев от счастья, грянем дребезжащими, но бравыми еще голосами любимую свою, походную песню: