Избранное

Все это Степана сильно угнетало.

«Не пойму, за что человек на меня обижается».

Он не раз порывался спросить об этом Гардалова, но встречаясь с его недружелюбным, отталкивающим взглядом, молчал.

Совершенно неожиданно для Степана первым заговорил сам Гардалов.

3

Незадолго до получки, за час перед обедом, над Приреченском прошел сильный дождь. Во дворе мастерских всюду блестели лужицы, словно большие, холодные и задумчивые глаза, от которых плыла ободряющая свежесть…

В цехе попрежнему было душно. Не помогали и ворота, раскрытые настежь. Смрадная духота котельного цеха беспощадно съедала свежесть, не пуская ее дальше ворот.

В обед котельщики с гиком и свистом, озорно толкая друг друга, высыпали во двор. Выбирая в куче железного лома местечко поудобней, они поспешно усаживались и принимались за еду.

И Степан вышел обедать во двор.

— Иди к нам, — пригласила его группа котельщиков, в которой все были пожилые.

Степан уселся на вагонном скате, умостил на коленях узелок с едой и начал закусывать. На обед у него было — ломоть ржаного хлеба, густо присоленного, и блюдце кислой капусты. Не жирней был обед и у других.

— А ведь, пожалуй, в этом году будет голод, — раньше всех прикончив свой обед, сказал самый старый котельщик Сидоров, с рыжей, насквозь прокуренной бородой.

Никто не отозвался.

— Ты как думаешь? — громко обратился он к Степану. — Ты деревенский, и знать об этом должен лучше меня.

— Не знаю, — тихо ответил Степан.

— Што?! — закричал Сидоров.

— Не знаю, говорю, — немного громче ответил Степан.

— Што-о?! — совсем громко и зло закричал Сидоров.

Все вокруг засмеялись.

Сидоров работал котельщиком уже тридцать лет. От постоянного трескучего стука тяжелыми молотами по гулкому котельному железу Сидоров оглох. Год-два назад в правом ухе у него лопнула перепонка, и из него постоянно текла неприятная желтоватая жидкость, просачиваясь сквозь вату, которой всегда были заложены уши Сидорова.

Котельщики знали о его глухоте и всегда разговаривали с ним криком. Степан об этом не знал.

— Он глухой, ты ему громче кричи, — посоветовал Степану Галочкин, сидевший к нему ближе всех.

— Я говорю — не зна-а-а-а-ю! — изо всех сил закричал Степан.

Сидоров выругался.

Степан смущенно уткнулся в узелок с едой.

— Что ты лаешься, пристал к человеку? — вступился за него Галочкин.

— Што-о?! — закричал угрожающе Сидоров, сверкнув светлоголубыми глазами из-под нависших над ними лохматых рыжих ресниц, которые, как и борода, были прокурены смрадным чадом горна.

Галочкин сидел на скамеечке, которую он захватил с собой из цеха. А сделал эту скамейку ему, по его усиленной просьбе, в одни из обеденных перерывов Степан.

Перед Галочкиным на буфере, торчавшем из земли кверху тарелкой, лежал сытный и вкусный обед: пучок лука зеленого, редиска, вареная картошка, кусок толстого с красной прорезью сала и бутылка хлебного кваса.

Помимо этого, Галочкин отличался от остальных котельщиков бодрым видом, одеждой. Рубаха на нем была из плотной материи и без единой заплаты, сапоги почти новые, густо смазанные дегтем, и в них были заправлены слегка подержанные темносиние диагоналевые штаны. И лицо у Галочкина было аккуратное, сытое, с маленькой, клинушком, черной бородкой.

Галочкин был любимчиком мастера цеха и готовился стать бригадиром. Остановка была только за вакансией. Кто-нибудь из бригадиров должен был либо умереть, либо проштрафиться, и тогда бы Галочкин обязательно занял его место.

Пока что, стараясь постоянно угождать мастеру, выдававшему себя за примерного благочестивого христианина, Галочкин, помимо наушничанья ему, добровольно вызвался блюсти порядок у цеховой иконы, перед которой день и ночь неугасимо горела лампадка. Галочкин заправлял ее два раза в день: утром и после окончания работы.

О темно-синих диагоналевых штанах в цехе ходил упорный слух, что их подарил ему самый главный жандарм мастерских — Нестеренко, хотя сам Галочкин упорно отказывался, говорил, что купил штаны на толчке.

Сидоров ненавидел Галочкина и всегда искал удобного случая, чтобы придраться к нему и выругать, а иной раз не прочь был тряхнуть стариной и выйти с ним на кулачки.

Но Галочкин всегда держался в стороне от Сидорова, никогда не вступая с ним ни в какие разговоры. Сейчас же он затронул Сидорова только потому, что Сидоров обругал Степана, который сделал скамеечку Галочкину, и не заступиться Галочкину было неловко. Но, затронув Сидорова, он сейчас же раскаялся.

— Что-о? Что ты говоришь? Расклепанная твоя голова! — кричал Сидоров, вызывая его на скандал и теша себя надеждой, что сейчас он доберется до Галочкина и не слезет с него, пока он сам не попросит.

Галочкин молчал. И так и не ввязался в скандал, хотя Сидоров, когда загудел гудок, оборвавший обед, проходя мимо Галочкина, ловко поддел ногой его скамеечку и, ко всеобщей радости, озорно швырнул ее в кучу острых железных стружек.

Но и на этот раз Галочкин ничего не ответил и, рискуя порезать сапоги, под громкий, дружный смех котельщиков полез за скамеечкой, забурчав что-то под нос.

— Не горюй! — насмешливо подбодрил его Сидоров: — если сапоги порежешь, жандарм новые даст.

«Что за человек Сидоров? — удивлялся Степан. — Меня выругал, Галочкина разругал и озорует, как мальчишка. А человек он пожилой. Галочкин много моложе, а такой приятный в обхождении. За меня вступился. Что за человек Галочкин?» Хотел было расспросить о нем у Гардалова, но, видя, что тот попрежнему смотрит бирюком, не решился.

Часа через два после обеда Степан, проходя по двору мастерских, на минуту задержался у паровоза, стоявшего у ворот сборного цеха.

Степан и утром видел этот паровоз. Тогда он был весь черный и стройный, с гордо поднятой трубой, попыхивающей еле заметным серым дымком, и от всего паровоза веяло могучей, непоколебимой силой. А сейчас паровоз был без трубы, будка машиниста валялась на земле, котел был без обшивки и весь паровоз походил на жалкий хрупкий скелет, который толкни ногою — и он рассыплется впрах.

Таким неприглядным Степан видел паровоз впервые.

— Что это с ним? — спросил он у мастерового, слезавшего с тендера.

— Чего? — не понял тот Степана.

— Да паровоз, говорю, весь голый.

— Цех наш низкий. Целиком в него подать паровоз для ремонта нельзя, в потолок упирается. Вот мы его и разбираем на дворе.

Степан не раз мечтал попасть на работу в паровозосборный, где не было такого гула, как в котельном, и думал, что в нем просторно. Не имея возможности попасть туда, он часто сокрушался об этом. Сейчас, услыхав, что и в паровозосборном не лучше, он будто свалил с себя многопудовую тяжесть и переспросил обрадованным голосом:

— Значит, и ваш цех низкий?

— Очень низкий, — хмуро подтвердил мастеровой и, посмотрев на Степана изучающе, добавил еще более хмуро: — Все цехи в мастерских низкие. А ты чему обрадовался?

Степан хотел объяснить причину, но вдруг услышал, что его зовут.

— Бесергенев! — хрипло кричал Куницын — бригадир ремонтной бригады. Он случайно забрел в цех и, увидев Степана без дела у паровоза, разозлился: — Ты что же это лясы тачаешь? — набросился Куницын на Степана, когда тот подбежал к нему.

— Да я одну минутку постоял, — осмелился было защищаться Степан, но Куницын весь побагровел и, задыхаясь от злости, закричал угрожающе:

— Я покажу тебе, как огрызаться! Пошел на место! Ты на полдня оштрафован…

Гардалов слышал, как бригадир отчитывал Степана, и, когда Степан пришел на свое место, он посмотрел на него еще более неприязненно чем обычно. Степан это заметил, но нисколько не обиделся.

«Так мне и надо, — казнил он себя, с ожесточением всаживая гвозди в козлы. — Что я на самом деле рот раскрыл!.. А с Гардаловым надо обязательно поговорить, чтобы он на меня не обижался… И больше промахов делать не буду».