Мы еще встретимся

Поднимали роту в шесть часов утра, когда на улице только занимался рассвет.

После завтрака начинался долгий, десятичасовой, день изнурительной курсантской учебы.

Занятия шли еще и вечером, иногда по ночам, в неурочное время подъемов «по тревоге». Учить торопились так, словно не надеялись, что успеют обучить всему, что необходимо.

«Тяжело в ученье — легко в бою», — любили говорить командиры, без устали повторяя, что так учил Суворов.

С утра взвод под командой сержанта Казанова уходил в лес или в поле. Шли через весь город. Сперва — по главным улицам, на которых размещались все городские учреждения и большие магазины. Потом сворачивали в пустынные, заросшие травой закоулки. За полуразрушившимися заборами, в тени разросшихся садов, прятались деревянные дома с мезонинами.

За городом лежала небольшая заводская слобода. Дымили трубы нескольких фабричек. Сразу за слободой начинались рыжие ежастые поля.

В училище возвращались к обеду. Шли голодные, измотанные. Идти требовалось бодро, винтовки нести «на плечо», всем своим видом показывая встречным, что об усталости нет и речи.

— Запевай! — командовал Казанов, как только взвод вступал в город.

Руки стыли от холодного железного затыльника винтовки, от тяжести ныли локти и штыки клонились назад. Одна мысль преследовала курсантов: скорей бы дойти до училища, пообедать и прилечь на койку в благословенный «мертвый час».

Но вдруг, невесть откуда, являлось желание поозорничать. Оно вселялось одновременно во весь взвод.

Голосистый Коротеев, — первый парень по «самоволкам» за табаком на рынок, — главный запевала в роте, затягивал дурацкую, совершенно не военную песню про какого-то славного дядю Ваню, а взвод бодро подхватывал:

— Взво-од, стой! Отставить! — командовал Казанов. — Шагом ма-арш! Строевую!

Взвод снова двигался с места, но теперь, в знак протеста против того, что не дают петь «Дядю Ваню», все молчали.

— Начи-н-н-а-ай! — кричал Казанов. — Коротеев, строевую!

Коротеев был первый зачинщик озорного пения, но дело могло кончиться нарядом, и он, нарочито высоко, запевал:

Шел куплет «Катюши», и как только Коротеев заканчивал его, взвод лихо и неожиданно продолжал:

— Взво-од, стой! — Казанов начинал багроветь. — На месте шагом ма-арш! Строевую!

Курсанты месили грязь на месте, но строевую не запевали. Коллективный дух протеста становился упорным.

— Будете так шагать, пока не начнете строевую. Коротеев!..

Тогда Коротеев запевал «Полюшко». Песню долгую и тягучую. Никто ее не подхватывал, и маршировка на месте с винтовками «на плечо» продолжалась. К тому времени командир взвода и преподаватели уже уходили, и Казанов был один на один со взводом.

Но есть хотелось чертовски, и вообще дело могло кончиться тем, что Казанов, желая поддержать свое командирское достоинство, заставит маршировать с песнями после обеда.

И взвод сдавался. Коротеев негромко затягивал:

Остальные подхватывали. Песня была нестроевая, но хорошая, и Казанов шел на уступки. Раздавалась команда «шагом марш!», взвод отправлялся дальше.

Практиковалась еще одна недозволительная вольность. Чтобы винтовку было нести полегче, ее пристегивали за антапку к ремню ранца; тогда основная тяжесть оружия ложилась на плечо, рука только поддерживала винтовку, чтобы штык наклонялся вровень с другими. В этом деле особенно усердствовали те, кто шел в середине строя. Однако Казанов обладал зорким взглядом и довольно часто вылавливал хитрецов.

Оставив винтовки в пирамидах, налегке шагали в столовую. К ней любили подходить с песней: «Кони сытые, бьют копытами…» В этом был свой курсантский юмор. Сейчас каждый готов был съесть бачок каши.

За столы усаживались по команде. Бачки с борщом и кашей пустели в короткий миг.

После обеда Ребриков и Томилевич не спали. Как только раздавалась долгожданная команда «разойдись», они устремлялись в библиотеку, брали подшивки газет, жадно вычитывали из них сообщения с фронтов. Особенно же интересовались корреспонденциями из Ленинграда.

Но о Ленинграде в газетах говорилось скупо. Было только известно, что фронт там стабилизировался. Немцы были остановлены на подступах к городу. Где проходила линия фронта, узнать было невозможно. Станции и населенные пункты именовались в газетах загадочным «Н». В лучшем случае значилась лишь начальная буква.

После большого перерыва Володька получил сразу пачку писем с различными датами. Несколько писем было от матери. Она писала, что отец по-прежнему ходит на работу, что от Андрея давно нет вестей, а Леву всё не берут.

Письма были написаны знакомым с детства ровным и мягким почерком. Ребриков подолгу вглядывался в прямые строки и догадывался, что мать многое недоговаривает.

Эти письма были последним приветом из Ленинграда. Других Ребриков уже не получал. Жизнь замкнулась училищем.

Вечером после самоподготовки и короткого ужина бывала вечерняя прогулка. Возможно, в мирное время она и доставляла курсантам удовольствие, но теперь курсанты не любили ее больше побудки. Пока рота повзводно спускалась вниз, в казарменный двор, многие старались спрятаться в пустых классах или в уборной, отсидеться там до возвращения взвода, а потом снова пристроиться к нему.

Дважды Володьке удавалось это проделать, но на третий раз он попался на глаза Казанову.

— Так, — начал тот, поставив Ребрикова по стойке «смирно» перед строем. — Значит, невыполнение распорядка дня. Нарушение устава?

Ребриков молчал.

— Может, вы, курсант Ребриков, вообще против порядков?

Ребриков пожимал плечами. Казанов сверлил его своими монгольскими глазками:

— Может, вы вообще не хотите защищать Родину?

— Драть горло на прогулке не защита Родины, — срывался Ребриков.

Казанову только это и нужно было:

— Обсуждаем уставы, да? Свои законы хотим поставить. Сегодня сачкуете от прогулки, завтра с поля боя.

— Ну, это положим. Пусть пошлют…

— Разговорчики! — Казанов выдерживал паузу. — И пошлют. Отчислят от училища и пошлют рядовым.

— Пускай.

Но Казанов не находил нужным продолжать разговор.

— Два наряда вне очереди! Мыть пол, — отрезал он. — Дневальный, обеспечить тряпками.

Ах, с каким удовольствием Ребриков пустил бы в ход все свое остроумие и сказал бы Казанову, что он о нем думает! В конце концов тот такой же курсант и так же будет выпущен лейтенантом. Правда, сейчас Ребриков был рядовым, а Казанов помкомвзвода, и с этим нужно было считаться. «Но ничего, — думал Ребриков, — придет выпуск, я тебе объясню, кто ты такой». А теперь приходилось говорить «есть!» и, повернувшись, отправляться за ведром.

Не очень-то это приятное занятие — мыть пол. Все уже храпят, а ты с мокрой холодной тряпкой должен ползать и смывать грязь, нанесенную за день сотней пар сапог.

Ребрикову пришлось заниматься этим делом вместе с Ковалевским. Интеллигент, как называли его в роте, был наказан за тот же проступок. Он тоже пытался отсидеться во время прогулки. Ковалевский не стал противоречить Казанову. Он покорно выслушал помкомвзвода и отправился за тряпкой вслед за Ребриковым.

Позже, неумело отжимая грязную воду над ведром в уборной, он философствовал:

— Понимаете, Ребриков, не имеет смысла дискутировать с Казановым, он человек низкой интеллектуальности и не может мыслить шире установки.