Славянская тетрадь

Узнав, что мы из России, ропотамский рыбак оживился. Да и ракия сделала свое дело.

– А-ах! Россия! Тамбов, я – Тамбов, Кишинев тоже жил, Молдавия ходил, из Молдавии Румыния ходил.

За долгие годы он отвык чисто говорить по-русски и теперь говорил, перевирая слова, путая окончания.

– Что же держит вас здесь, на Ропотамо? Ехали бы домой, в Россию.

Лицо эмигранта стало жестким.

– Ропотамо – красива, много красива. Туристы глядеть ездят, вы тоже приехал, а я тут живу. Нравится Ропотамо. Сам себе хозяин. Хочу вверх плыву, хочу – вниз. Воля, много воля!

После очередного тоста болгары запели песню. Это была хорошая песня о том, как гайдуки уходят в горы, чтобы биться за свободу земли. В самом ритме песни ощущалось движение конского войска.

Хмелея все больше, старик Синицын подпевал, уронив голову на грудь. Вдруг он резким движением руки оборвал песню, глаза его ожили, пояснели, весь он как-то собрался:

– Я хочу петь. Один. Много хороша песня.

Половину слов старик забыл, другую половину перевирал. Но пелось у него с кровавой болью и, наверное, картина за картиной русской земли вставали в воображении, для того и зажмурил глаза:

Он пел, стоя на коленях, держа в руке стакан, из которого выливалась на брезент желтоватая ракия, и не стыдясь слез, обильно текших по небритым щекам из-под плотно закрытых век.

В двенадцати шагах дремала на ропотамской воде утлая лодчонка – все, чем обладал старик. Что ж, и лодка – вещь, тем более, что она, как-никак, кормит человека. Но если бы к ней еще и родину!

Это все было в мой первый приезд в Болгарию, осенью 1956 года. Теперь, шесть лет спустя, я в Доме журналиста разговорился с газетчиком из Созополя и поинтересовался, не знает ли он такого-то и такого-то человека на Ропотамо.

– Как же, – ответил корреспондент. – Знаю. Он однажды не вернулся с моря. Наверно, не справилась со штормом его утлая рыбацкая лодка.

Какие российские берега привиделись ему в последнее трагическое мгновение?

ЭТЮД АРХИТЕКТУРНО-АРХЕОЛОГИЧЕСКИЙ

Так уж получилось у нас на земном шаре, что самые красивые, самые торжественные сооружения – храмы. Собор Парижской богоматери, Кельнский собор, Собор Петра в Риме и Павла в Лондоне, Парфенон, храмы Египта, храмы древней Индии, храмы Грузии, пагоды Китая, сказочный Самарканд и, наконец, византийская, а вслед за ней русская культовая архитектура, Святая Софья, Покров на Нерли, Дмитриевский собор, ансамбли Ростова Великого, Суздаля, Пскова, Новгорода, Московского Кремля, село Коломенское, Василий Блаженный, Исаакий, бывший храм Христа Спасителя на месте нынешнего плавательного бассейна «Москва»…

Путешествуя по чужой стране, невольно станешь приглядываться к архитектуре, и особенно к старинной архитектуре, и будешь искать, разумеется, самое красивое и обратишь внимание на храмы. Но если в Самарканде все просто, ибо храмы пышно возвышаются над плоским уровнем глинобитных крыш, если в Грузии сразу увидишь суровые, но и торжественные, похожие больше на замки Мцхети или Джавари, если минареты в любом магометанском городе сразу покажут, где нужно искать старинную архитектуру, то в Болгарии есть своя особенность.

Турки разрешали порабощенным христианам строить церкви, но так, чтобы эти постройки не возвышались над кровлями остальных домов, а уже тем более не затмевали бы мечетей и минаретов. Поэтому все болгарские церкви снаружи ни дать ни взять низкие, продолговатые, каменные сараи под черепицей, будничные, ничем не бросающиеся в глаза, одним словом, именно каменные продолговатые сараи. А то маленькие каменные избушки вроде наших деревенских бань или амбаров. На коньке прикреплен невзрачный железный крест. Он-то и укажет, что тут не складское помещение, не какой-нибудь пакгауз, а церковь.

Сюрприз ждет при входе. Крутые ступени ведут вниз, и главный интерьер церкви вовсе не производит впечатления придавленности. Болгарские церкви строились не за счет высоты, а за счет глубины.

Наружную скромность церквей болгары восполняли не только тем, что зарывали часть церкви в землю, но и в первую очередь внутренним убранством. Причем и здесь мы встречаем своеобразие.

Правда, у нас в России каждая церковь представляла как бы своеобразный музей, где один перед одним старались мастера следующих художественных ремесел: живопись (иконы и фрески), резьба по дереву (иконостас), художественное шитье (плащаницы и ризы), златокузнецы, ювелиры, сусальщики, филигранщики (серебряные и золотые оклады, всевозможные цепочки, лампады и кресты), наконец, хоровое пение и архитектура. Особое искусство требовалось при отливке колоколов и для самого колокольного звона на разные лады и манеры. Все это правда. Но все же мы можем из всего этого выделить одно искусство, которое развилось глубже (ну, или выше) других и принесло и до сих пор хранит и унесет в века славу о России. Я имею в виду искусство русской иконописи. Архитектура и музыка, конечно, вполне конкурируют с ним, иной раз даже задумаешься, что выше. Но мгновенные колебания пройдут, когда снова и снова обратишься к шедеврам Рублева, Феофана Грека, Дионисия, Ушакова…

В Софийском этнографическом музее я осмотрел несколько залов, где выставлена старинная живопись. Стены в этих залах задрапированы черным бархатом. На этом глубочайшем фоне сверкающая красками живопись смотрится особенно эффектно. Две иконы поражают своей красотой: Георгий – на синем коне и Дмитрий Солунский – на красном. В Тырнове, в церкви Сорока мучеников… Но про это стоит рассказать чуточку подробнее.

Сам город Тырново, несомненно, один из красивейших городов Болгарии. Берег реки поднимается вполне отвесными высокими скалами. Так вот, дома на скалах кажутся их продолжением, кажется, что дома выросли из скал или высечены из скал догадливым скульптором. Река к тому же изгибается вместе с береговыми скалами, делая вид на город еще более фантастичным и привлекательным.

Церковь, о которой я хотел сказать два слова, напротив, ничем не выделяется с внешней стороны. Она не действует, как и большинство церквей в современной Болгарии. Ключи нам вынесла женщина лет пятидесяти пяти, с добрым, мягким и грустным лицом. Ее зовут Величка.

Величка сначала молча водила нас по церкви, но по мере того, как мы восхищались то одним, то другим, оттаяла и разговорилась. Она стала рассказывать, что любит читать исторические романы из эпохи болгарского Возрождения.

– Я читаю,– говорила Величка, – и плачу. И гордо мне от того, что я болгарка, болгарка!

Женщина даже ударила себя в грудь и действительно прослезилась.

Я не собираюсь, разумеется, описывать в подробности всей церкви, но два предмета стоят хотя бы краткого внимания. Посреди церкви стоит каменный столб, привезенный откуда-то с Придунайской равнины. На нем начертаны письмена: «Великий хан Омортаг, оставаясь в старом своем доме, построил величественный дом на Дунае и, измерив расстояние между двумя великолепными домами, воздвиг на середине холм, и от самой середины холма до старого моего дома всего 20 тысяч оргий и столько же до Дуная. Самый холм величествен. И, измерив землю, положил эту надпись. Человек умирает и тот даже, кто живет хорошо. А другой рождается. И позже рожденные, увидя эту надпись, пусть вспомнят о том, кто воздвиг холм. Имя вождя – Омортаг, великий хан. Да удостоит его бог дожить до ста лет».

Как ни листал я историю, ничего не нашел о том, удалось ли хану дожить до ста лет, да и о нем самом – кратенькое упоминание. Хорошо, что вовремя догадался он поставить каменный столб с этой более наивной, нежели торжественной надписью.

Теперь о том, ради чего я затеял отступление о Тырнове. Как человек, интересующийся древнерусской живописью, я немного (очень немного), но все же разбираюсь в иконографии. Например, я знаю, что при виде очень старой иконы нужно смотреть сначала главным образом на доску, на обратную сторону доски, а потом уж на живопись. Дело в том, что в течение веков (пяти, семи или даже десяти) на подлинную живопись накладывались слои позднейшей живописи, а именно до семи слоев. И, значит, чтобы увидеть подлинник, тот истинный древний шедевр, нужно сначала хитроумными способами снять несколько слоев краски. Точь-в-точь, как у Пушкина: «Художник, варвар, кистью сонной картину гения чернит». Впрочем, и промежуточные слои (допустим, XV века) могут быть гениальными.