Дефицит

Малышев заметил ему — не для того же часы придуманы, чтобы их брякать об пол и жечь каленым железом. И тут же помрачнел — опять вспомнилась Катерина. Она мечтает о таких вот часах, а купить не успела, поскольку всю зиму они с Мариной были заняты поисками дубленки, непременно импортной. Дочь его ничего нашего не признает. Отломилась ручка у зубной щетки, ну так пойди, купи, их в галантерее навалом, — нет, она неделю зубы не чистила, пока не нашла щетку из ГДР.

— Юра, сколько может стоить дубленка?

— Вы серьезно, Сергей Иванович, или с подвохом?

— Серьезно. Не представляю — рублей двести, двести пятьдесят?

— Смотря какая дубленка, смотря откуда. По фирме. Такая, как на вашей дочери, минимум восемьсот.

Он удивился, но более того возмутился. Удивился такой бешеной цене на предмет первой необходимости — одежда все-таки, а не бриллиантовое колье, а возмутился, что они без него нашли такую сумму, без обсуждения с ним пошли на такую трату — по меньшей мере трехмесячная его зарплата! Катерина была счастлива, преобразилась вея, похорошела, даже выражение лица стало иным, он заметил, думал, дочь влюбилась, вон как расцвела, а оказалось — от вещи. Правда, одежина великолепная, что да, то да, опушка по всей поле, на рукавах и по бортам сверху донизу, а вместо пуговиц массивные такие застежки, предмет ее особого восхищения. Да еще в талию, стройнит. Не говоря уже о тепле. Но цена-то, цена! «Придет Марина, спрошу».

— Юра, а где ты видел мою дочь в дубленке?

При всех заскоках Юра славный парень. Женат уже, а жаль…

— Ну как же, прелестное созданье!

Опять же нынешняя манера, ответил сразу, но совсем не на тот вопрос, только по интонации ответ, а по существу увертка. Впрочем, Катерина заходила к отцу на работу. Вспоминал-вспоминал, когда заходила, так и не вспомнил. Во всяком случае до дубленки. Да так ли уж это важно? Встретились где-нибудь. Малышев знал, его семьей интересуются, особенно женщины, — как выглядит его жена, как дочь, что носят да как носят, и никому не интересно, о чем они думают…

— Ученые полагают, что в условиях правильной экономики не может быть проблемы дефицита, — продолжал Юра, раз уж Малышев сам нашел тему от больничных забот подальше. — Есть проблема цен. Восемьсот рублей, тысяча рублей считается чем-то средним, ценой ходового товара. Между прочим, в конце прошлого месяца в ЦУМе выбросили кожаные пальто дамские, из Югославии. Три штуки по тысяче рублей каждое. Девицы кинулись примерять, ахали, охали, потом ринулись к автоматам папе-маме звонить, а тем временем подошел небритый кавказец в аэродроме. — Юра описал над головой круг. — И купил все три пальто. «Беру, не глядя».

Догадается Юра, что утомил шефа, или придется ему помочь?

Телятников лежал, молчал, не мешал их общению, но вот возникла пауза после пальто и он задал наводящий, если не сказать провокационный, вопрос:

— А скажите, что на ваш взгляд является в наши дни главным злом?

Юра обернулся, глянул чуть свысока и ответил небрежно комплиментарно:

— Интересный вопрос. А если я скажу, что зла, как такового, нет, тогда что?

— Тогда — ничего. — Телятников ехидненько улыбнулся.

— Зла нет, — продолжал Юра уверенно, — как и добра тоже, все это абстракция, фикция. Если же взять конкретику, практику, есть притязания сторон, вполне обоснованные, причинно обусловленные.

— Логично, — согласился Телятников. — Правильно. При одном существенном дополнении: если притязания не одухотворены, вот как ваши великолепные пуленепробиваемые часы. Вещи нейтральны в отношении добра и зла.

Главреж не знал, что вещь вещи рознь в представлении Юры. Джинсы, к примеру, сущее добро, а вот брюки обычные шерстяные, отглаженные, со стрелками — зло смердящее.

— А как же русское «добру пропадать»? — живо нашелся Юра. — Язык отражает душу народа, добро — это скарб, вещи, одежда и прочее нажитое.

— Это языческое добро. А в христианстве, как известно, блаженны нищие.

— Видите ли, бог, к сожалению, умер. В прошлом веке, сто лет назад. Попытки реанимировать его ни к чему не приводят и не приведут. Возможна только замена его составной, синтетической моделью.

Как хирург Юра убежден, что нужно прекратить все попытки пересаживать сердце от донора — все равно ничего не получится, отторжение чужой ткани неизбежно и не преодолимо. Природа настолько щедра, что двух одинаковых организмов не было и не будет. Поэтому все мировые усилия должны быть сосредоточены на создании сердца искусственного, синтетика переносится организмом легче, чем живая, всегда активная ткань. На первых порах это будет целый агрегат, — не беда, пациент может сидеть в своем сердце, как пилот в кабине лайнера, и рычажками и кнопками регулировать давление, пульс, частоту сокращений, ритм, выход гормонов. Заодно можно ему туда вмонтировать цветной телевизор — все интереснее, чем забивать козла или строчить кляузы на соседей. При этом придется исключить всякие высоконравственные соображения, они лишь тормоз в развитии хирургии вообще и замены органов в частности. Изучение анатомии на трупе в средние века считалось делом безнравственным и преступным, а сейчас?..

Юра, наконец, ушел, а досада у Малышева осталась. Откуда Марина взяла эти восемьсот рублей? Сняла с книжки, допустим, но почему тайком? Пусть не отчитывается, но хотя бы посоветовалась с ним… Кстати, а куртка на Марине, или пиджак, или как там — жакет, что ли, тоже кожаный, сколько он стоит?

Но чего ради ты взялся считать-пересчитывать?.. Зашумело в ушах. Знал бы про ее шмотье раньше, обрушился бы еще тогда, а теперь лежи вот и жди, когда она явится. Да и не поздно ли теперь хай поднимать?..

Достал утку, справил нужду и поставил ее обратно в нишу под койкой. От того, что слегка приподнялся, приложил усилие, подступила тошнота и в голове зашумело. Закрыл глаза, увидел: лежит бревном, беспомощный и ничтожный, хотя по виду мужик целый и невредимый.

— Вынести? — спросил Телятников.

— Не надо, нянечка вынесет.

Раньше возле тяжелых больных постоянно находилась сиделка, сейчас они по штату не положены, вообще исчезли, хотя здравоохранение улучшилось. Да и нянечку ждешь-пождешь, не всегда дождешься. Самообслуживание и здесь прогрессивная форма, роль сиделок берут на себя соседи по палате. Главреж сам еле ходит, но про возможность услужить помнит. А Юра Григоренко лежал бы рядом и уповал на порядок во всех звеньях…

Пришла, наконец, Алла Павловна, без колпака сегодня — учтем, побывала у парикмахера — тоже учтем. Все ради своих пациентов. Вошла с улыбкой, неся сияние.

— Доброе утро, как вы спали?

Телятников ответил ей звучным своим баритоном и проделал процедуру вставания. Малышев вынул руки из-за головы и спросил, можно ли ему вставать.

Она измерила ему давление, опять не сказала, сколько, только дала совет:

— Сегодня вам лучше бы полежать. — И снова улыбнулась как давнему своему знакомому. — Вот вам развлечение, Сергей Иванович, — подала ему книгу в зеленой обложке, итальянский детектив.

— Спасибо. А курить мне можно?

— Нет, конечно. Вы вполне можете бросить, только прикажите себе. — Вон как хорошо она о нем думает. — А что вас беспокоит, почему так уж хочется закурить? — Типичный вопрос некурящего, привычку она исключает.

— Я лучше потом брошу, дождусь момента, — пообещал он.

— А вам не кажется, что момент самый подходящий?

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.

— Как вам не стыдно, Малышев! — Она рассмеялась. — Ну что за чушь!

— Алла Павловна, если мой больной перед самой операцией решает бросить курить, я прошу его этот подвиг перенести на потом. Абстиненция, синдром отнятия, сказывается, как вы знаете, на общем состоянии, а тут еще предстоит наркоз и хирургическое вмешательство. Он у меня на столе дубаря даст.

— Но я же не собираюсь вас оперировать!

Чего, спрашивается, пристал? Три дня назад совсем не курил. Ищет возможности поболтать, поблажить? Да нет, просто хочется курить и все. Не в себе он, а она опять заладила свое, как вы спали, да что беспокоит.