Рассказы

Она была невысока ростом, в сером теплом платке на голове. Туфли ее, чересчур большие, плохо держались на ногах и щелкали каблуками по мостовой при каждом шаге. Она почти бежала и не заметила Талдыкина, пока не наскочила на него.

— Ой, раздавишь! — вскрикнул Талдыкин с дурашливым испугом.

Он разом повеселел. Сжав руку в кулак, он выставил вперед большой палец и ткнул им ее в живот.

— Отстань, — ответила она не улыбнувшись.

Он схватил ее за плечи. Она пыталась вырваться. Они завертелись по тротуару. Прохожие обходили их кругом.

— Куда идешь? — спросил Талдыкин, не отпуская ее. И пропел высоким, скрипучим, неестественным голосом:

— Пусти, — сказала девушка и, размахнувшись, сильно хлопнула ладонью по его руке.

Ему было больно. Он отпустил руку. Она вырвалась и, дернув плечами, пошла от него.

Талдыкин рассердился. Невнятно зарычав, он пошел вслед за нею. Но он видел, что ему ее не догнать, не побежав. А бегать он не любил. Бегущий человек теряет достоинство.

Талдыкин остановился.

— Вот вы какой, Дмитрий Евграфич! — услышал он ревнивый и обиженный голос.

Это была Вера. Она стояла в ларьке своего отца и смотрела на Талдыкина с восхищением и негодованием. Перед ней на стойке лежали колбасы, селедки, огурцы, корзинки с вишнями, пирамиды абрикосов. По бокам, сложены были мочалки — напротив находилась баня, и торговля мочалками шла хорошо. Позади, за ее спиной, вдоль стенки ларька, стояли на полках банки конфет.

Талдыкин отлично знал Веру. Чтобы доставить ей удовольствие, он крикнул вслед убегавшей девушке:

— Шваль детскодомская!

Потом стал подходить к ларьку, разглядывая голые, полные Верины руки, совершенно ровной толщины от плеча до кисти. Верино круглое лицо залоснилось. Она вся колыхалась под широким синим платьем с большими желтыми цветами. Стоя на месте, громко стучала каблуками о дощатый пол ларька, как взволнованная лошадь в конюшне.

Талдыкин подошел вплотную к стойке и, смотря ей прямо и лицо, слегка прищурил правый глаз.

— Хь-хь-хь-хь-хь! — тонко засмеялась Вера, откинувшись назад и показав редкие зубы.

Талдыкин, глядя на нее в упор, взял абрикос и сунул в карман. И снова прищурился.

— Хь-хь-хь-хь-хь! — засмеялась она опять.

Смех этот был похож на писк резиновой детской коровки со свистулькой. Нажмешь коровку — свистулька пищит. Талдыкин щурился еще и еще, и Вера смеялась. Талдыкинские пальцы побывали в огурцах и в толстых красных вишнях со светлыми брюшками. Карман его пиджака оттопырился.

— Придешь? — спросил он. Вера смеялась по-прежнему.

«Придет», — решил он уверенно. И прибавил:

— Принеси чего-нибудь.

Он пошел прочь от ларька. На углу он остановился, обернулся и прищурился ей на прощанье. Потом побрел дальше, все уторапливая шаги. Минут через пятнадцать он вошел в подъезд большого дома и стал подыматься по мраморной грязной лестнице.

На лестнице было прохладно до дрожи.

По штукатурке стен вились цветы и длинные женщины в хламидах.

Поднявшись до первой площадки, Талдыкин остановился перед окном. Окно состояло из множества мелких цветных стекол, вставленных таким образом, что получалось изображение леса, охотников с луками и оленей. Один олень был с крестом между рогами.

Талдыкин видел это окно не впервые, но остановился посмотреть еще раз. Оно ему правилось. На лестнице стояла глубокая, пыльная тишина. Разглядывая оленей с топкими рогами, рассматривая их круто повернутые головы, Талдыкин задумчиво жевал абрикос. Тусклый многоцветный луч блуждал по его лицу.

Швырнув косточку в угол, Талдыкин пошел дальше. Окно следующей площадки изображало замок, лимонный закат, рыцаря, пронзающего дракона копьем. Но Талдыкин только мельком взглянул на него. Он подошел к двери, на которой висела дощечка с надписью «Александр Григорьевич Мильдин», и твердо нажал кнопку звонка.

За дверью раздались приближающиеся шаги.

— Кто? Кто? — спросил недовольный женский голос.

— Аня, открой, — проговорил Талдыкин.

Звякнула цепочка, и дверь стремительно открылась.

— Митенька! — вырвался радостный возглас из томной передней.

— Вот видишь, я пришел, — снисходительно сказал Талдыкин, переступая через порог. — Видишь, я все-таки пришел.

Где-то вдали, внутри квартиры, открылась дверь. Хлынул тусклый свет, и прозвучал раздраженный голос:

— Опять Талдыкин, мамаша?

— Здравия желаю, Александр Григорьевич! — громко крикнул в ответ Талдыкин.

Но дверь уже закрылась, и свет исчез.

Вокруг талдыкинской шеи обвились горячие руки.

— Пусти! — строго сказал Талдыкин освобождаясь. — Дай мне чаю.

Талдыкин сидел в столовой за огромным столом, под тяжелой люстрой, на мягком резном дубовом стуле с высокой спинкой, и пил чай. В углу светилась стеклянная горка с собачками и слонами. Перед Талдыкиным на столе — масло, сыр, ветчина, мед, булки и крендельки. Талдыкин резал булки, намазывал их маслом, покрывал ветчиной и отправлял в рот, выкатывая при каждом глотке глаза. С глубоким наслаждением хлебал он чай.

За его спиной стояла Анна Мироновна Мильдина, опершись грудью о спинку стула. Она была в зеленом капоте, полная, среднего роста, неопределенных лет. Волосы ее тоже были скорее зеленые, чем рыжие. Нижние веки глаз слегка одрябли, пообвисли, и большие зеленоватые глазные яблоки вылезали наружу.

Она с напряженным вниманием следила, как ел Талдыкин. Запудренное лицо ее светилось изнутри.

Между столовой и комнатой Александра Григорьевича был коридор. Дверь из столовой в коридор стояла открытой. Они не заметили, как на пороге появился сам Александр Григорьевич в фетровой шляпе и с тростью в руке. Несмотря на свою молодость, Александр Григорьевич служил уже юрисконсультом. У него были крохотные черные усики, чрезвычайно коротко подбритые, не больше пятнышка, под самой перегородкой между ноздрями. Он остановился на пороге и молчаливо следил за тем, что происходит в столовой.

Анна Мироновна внезапно, с выражением какого-то нежного отчаяния в лице, положила свою щеку на темя Талдыкина и закрыла глаза.

Талдыкин раздраженно мотнул головой.

— Оставь, — сказал он. — Ты мне испортишь прическу.

И стал пальцами расправлять смятую волну над лбом. Анна Мироновна отскочила от стула, обернулась и увидела сына, который пристально наблюдал за нею через дверь. Она попятилась под его взглядом, поникнув.

— Мамаша, вы неподражаемы, — проговорил Александр Григорьевич.

— Присаживайтесь, Александр Григорьевич, — сказал Талдыкин равнодушно, по-хозяйски, — Возьмите чайку.

Он чувствовал себя как дома.

Но Александр Григорьевич продолжал смотреть на мать и Талдыкину не ответил.

— Имейте в виду, мамаша, — проговорил он раздельно и зло, — если вы опять будете давать ему деньги, я приму свои меры, и это кончится для вас плохо.

— Мне от Анны Мироновны не деньги дороги, — сказал Талдыкин обидчиво.

Анна Мироновна поглядела на него растроганно и благодарно.

Но Александра Григорьевича уже не было. Недовольные шаги его гремели в прихожей. Щелкнула входная дверь, захлопнувшись на французский замок. Все стихло в квартире.

Талдыкин потянулся, расставив руки, и широко зевнул. Анна Мироновна двинулась было к нему, с робкой надеждой в глазах. Но Талдыкин подметил этот взгляд и сказал недовольно:

— Отстань. Ступай на кухню. Я хочу полежать.

Он оглядел комнату. В столовой лечь было негде. Он вышел в коридор. Анна Мироновна двинулась за ним, не спуская с него глаз. Лениво нашел он ручку двери комнаты Александра Григорьевича.

— Я сегодня полежу здесь, — сказал он. — Ты мне не мешай.

Войдя, он захлопнул дверь перед самым ее лицом и закрыл на ключ.

В комнате был беспорядок и полумрак. Края опущенных штор светились, будто расшитые золотом, и только по этому можно было догадаться, что на дворе день и солнце. Комната сегодня еще не проветривалась, и воздух был полон множеством запахов, сладких и кисловатых.