Сейсмический пояс

— Я в Домодедове. Я все не решалась вам позвонить, хотя целую неделю прожила в Москве. На все ваши картины сходила, какие где шли. Правда, правда.

— Таня, сколько вам лет? — спросил опять Лосев.

— Мне двадцать семь, двадцать семь.

— Ваш отец жив?

— Отиа я не знаю.

— В Домодедове где вас найти?

— Где? Ну, у кассы ашхабадского рейса,

— Когда отлетает самолет?

— Он должен был уже улететь. Но рейс задерживается из-за по­годных условий. Я загадала: если рейс задержится, позвоню вам. На­верное, так бы сделала моя мама. Почему-то мне кажется, она бы так поступила. Скажите, она никогда не звонила вам вот так, из аэропорта, чтобы только услышать голос, и все?..

— Никогда.

— Да... Я горжусь ею, горжусь...— Нина!.. Таня! Я еду к вам! Не улетайте, слышите?!

— Как уж будет с погодой... Где-то там, над Каспием... Вы правда приедете?..

— Еду!

2

Таксисту он сказал все как есть. Почему-то совершенно чужим лю­дям иногда рассказываешь самое сокровенное. Но рассказывая таксис­ту, он рассказывал и себе. История эта еще никогда им и самому себе не была рассказана. Не мог он возвращаться памятью в те дни, ну не мог.

А этому славному парню с могучей шеей и простодушными глаза­ми стал рассказывать. И себе тоже. Время приспело.

Машина мчалась мимо Кремля, мимо коломенских куполов, мимо рафинадных прямоугольников Орехова-Борисова, солнце светило, сен­тябрьский день выдался погожим, а в машине рассказ шел о страшной ночи с 5 на 6 октября сорок восьмого года, когда рухнул за одиннад­цать секунд город Ашхабад. Он, Лосев, жил тогда там, работал на ки­ностудии, куда был направлен на преддипломную практику. В те один­надцать секунд скольких жителей города не стало! А от города оста­лось не то два, не то три дома. Там на студии девушка одна работа­ла. Красивая? Красавица! Такую больше не встречал он ни разу в жиз­ни. Поверьте, весь мир исколесил — не встречал.

Она не погибла в землетрясение, повезло ей. Рухнувшая стена лишь придавила ей ноги. Самолетом ее срочно отправили в Баку. Он от­правил, он ее вытащил из-под обломков, раскровенив себе руки, локти,— вот даже и по сей день сохранились шрамы на тыльной стороне правой руки. Вот они, эти шрамы. Лопатой того нельзя было бы сделать, что он тогда сделал руками. Откуда силы у людей брались? Женщины, ма­тери, согнувшись над детьми, своими телами выдерживали тяжесть же­лезных крыш. Умирали под этой тяжестью, но детей спасали. Земля гу­дела так страшно, так ни на что не похоже, что он, бывший на фронте, испытавший и бомбежки и артобстрелы, про войну такого страха при­помнить не мог. И пыль захлестнула улицы. И занялись кругом пожа­ры. А он бежал с ней через весь город, потом остановил кого-то, они сделали из досок носилки, положили ее, побежали дальше. На площа­ди в центре города нашли врачей. Но там, среди пыли и гари, ее нель­зя было оставлять. С тем же человеком, имя которого так и не узнал, они отнесли Нину на аэродром. Что там творилось! На войне был, а то, что увидел там, было страшнее. Наверное, потому, что про войну хоть что-то можно было понять, а про землетрясение мозг отказывался от понимания. Он пробился с ней к самолету, он увидел, как самолет взле­тел. Потом снова бросился в город, к студии. Он вел себя тогда, как все. А все тогда, кто уцелел, кто мог двигаться, спасали тех, кто был погребен под обломками.

Машина мчалась, шофер где только мог превышал скорость, и ору­довцы не свистели ему, угадывая, что тут их свисток будет бессилен.

А что было дальше с той девушкой, что было? Нет, они больше не встретились. Студия рухнула, работы для него там не было, надо было возвращаться в Москву писать диплом. И он уехал. Нет, и потом они ни разу не встречались. Так вышло... А почему так вышло? Водитель — они сидели рядом — лишь спрашивающе скосил глаза, а этот вопрос Лосев сам себе задал. Ответа не было. Так вышло — и все тут. Один малодушный поступок рождает другой, целую цепочку выковывает, и ты и хотел бы, да уже не можешь ее разорвать — момент упущен. Сперва не отыскал, когда уехал из Ашхабада, так уж потом и незачем, стыдно даже как-то, упустив время, что-то предпринимать, Потом — женился, потом — переженился. Память не подпускала его сейчас к правде: так вышло, так вышло.,.

А вот сейчас он мчался в Домодедово, чтобы взглянуть на ее дочь. Если поспеет.

— Такой же голос, как у ее матери, —- вслух удивился Лосев и взглянул на шофера. — Представляете?

Водитель поглядывал на рассказчика простодушными глазами, ки­вал сочувственно и когда тот говорил и когда молчал и гнал машину, чтобы поспеть. Таксисты умеют понимать людей, в таксистах выраба­тывается человекознание.

Про этого, что рассказывал, не просто до конца было понять. Му­дрен был этот человек, не исповедный. Такие чаще молчат, когда их ве­зут. Щедры на чаевые, но не на слова. Будто отгораживаются от тебя. Одет как на картинке, как в кинофильмах одеваются. Волосы в седину, но крепкий еще мужик. Часы на руке больших денег стоят. Не поймешь кто. Знаменитый артист? Встречал вроде где-то это лицо. Начальство? Наверняка своя машина у него есть, а то и на персональной раскаты­вает. Все, все у такого человека есть. А вот припекло — глаза таращит, в словах закашливается.

Они приехали. Скрипнули тормоза.

— Ну, удачи вам, — сказал шофер, принимая от Лосева деньги, но и не принимая, когда увидел, что слишком уж большие ему отваливают чаевые. — Зачем же? Беседовали.

— За гон, за риск.

— Ну, если за риск...

Простились. Лосев кинулся к зданию аэропорта, ища двери в бес­конечном его стекле.

Стеклянно-пластиковый ангар аэропорта был так открыт взору, что сразу тут ничего нельзя было углядеть. Все уравнивалось в этой гро­мадности, и человек становился малостью, всего лишь цветной деталью, частицей движущейся мозаики. И где-то тут пряталась у всех на виду молодая женщина Таня, поразительно перенявшая голос своей матери. А лицо?

Лосев двинулся вдоль рейсовых касс, отыскивая, от которой от­правляли пассажиров на Ашхабад. Он медлил, он не был готов к встре­че, хотя мчался на машине и бегом проскочил двери. Спешил, спешил и вдруг оробел. Страшно сделалось, что рухнет, рассыплется через миг его надежда. На что надежда? А вот чтобы встала перед ним Нина. Та, былая. Другую он к не знал. В памяти жила только та, которой было тогда столько же лет, сколько ее дочери. Голоса совпали. Он ждал, он надеялся — продлится чудо. И страшился, что чуда не произойдет.

— Андрей Андреевич... Андрей Лосев, а вот и я. Правда, я похожа на маму? Все говорят...

Он оглянулся стремительно и жадно.

Да, это была Нина. Его Нина. Только в странном для глаз совре­менном обличье — в этих откровенничающих брюках, в слишком яркой кофточке, громадные блескучие очки зачем-то были заведены за лоб, прятались в волосах. Так одевались, так выставлялись молодые женщи­ны сейчас, в сию минуту его жизни. Но странно было смотреть в это родное лицо из той поры и видеть перед собой незнакомку из сегодня.

— Да, вы похожи, — сказал Лосев. — Очень.

Конечно, теперь, вглядевшись, он многие отличия усмотрел и в лице. И все же сходство было поразительным. В главном. А главным в Нинином лице были глаза и словно бы падавший на все лицо их свет, главным была озаренность этого лица, а потому открытость, ясность, погожая ясность. Нинино лицо нельзя было назвать красивым, но этот свет, эта мягкость, эта лучистая распахнутость глаз, они и рож­дали прелесть этого лица. Да, все-таки его Нина была красавицей. Не всегда, а когда особенно ярко светились ее глаза. Сейчас они свети­лись особенно ярко.

— А теперь, когда рассмотрели, еще похожа? — спросила Таня.

Она тоже прямо и откровенно рассматривала его. Во все глаза на

него смотрела. Так откровенно, так прямо смотреть не каждому дано. Так смотрела всегда Нина. И требовала, чтобы он не отводил глаза. С ней не просто было. Чего-то она не умела понять, ее нетрудно было и обмануть, но вдруг она про такое в тебе догадывалась, про что и сам о себе не знал.