Экое дело

«Мамуля» усмехнулась и, проведя рукой по его худому веснушчатому плечу, отошла от стола.

— Что у тебя с руками? — спросил Иван Федотович.

— Ай, крыжовник, — не оборачиваясь, ответила она и вышла на крыльцо.

Иван Федотович сосредоточенно проследил, как она спускается, легко ступая босыми ногами по мокрым ступенькам, потом положил обе руки ладонями вниз на стол и с горечью произнес:

— Переживем, разумеется.

Но это была беззлобная, так сказать, продуктивная горечь.

2

Леля задумчиво сошла с крыльца, ногой отстранила кошку, которая подбежала к ней приласкаться, и остановилась, забыв, куда ей надо идти. На улице было ветрено и прохладно, только что отсеялся случайный дождик, в ярком небе двигались белые клочковатые облака, и зеленые холмы за рекой то светлели от солнца, то гасли.

— Ах да! — сказала она наконец и пошла к очагу, сложенному из старых печных кирпичей прямо на траве, недалеко от калитки.

Огонь в очаге горел весело и светло, он был похож на заброшенного ребенка, который играет в грязи, не нуждаясь в уходе и сам себя забавляя. Леля присела у очага на корточки, поправила шаткий кирпич, подбросила сырую чурку. Огонь встрепенулся на минуту и начал быстро скисать.

— Что, не нравится? — сказала Леля. — А ничего другого предложить не могу. Дровишки-то еще вчера слопал.

Подняв с земли прутик, она сдвинула крышку с кастрюли. Вода для чая давно уже кипела ключом, можно было подавать завтрак. Сомнительно только, чтобы Ваня оторвался сейчас от писания. Придется самой сходить на торфяную дорогу, набрать хворосту: рано или поздно чай придется подогревать, а растаскивать на дрова хозяйский плетень уже невозможно. И так он сделался весь в прорехах.

Но идти никуда не хотелось. Хотелось просто сидеть и смотреть на угасающий огонек.

— Стара ты стала, Лелька. Отошли твои годы.

«Мамуля» была на восемь лет моложе мужа, но чувствовала себя не по годам пожилой и усталой. Детей у них не получилось, и Иван Федотович был для Лели чем-то вроде сына-подростка, обидчивого и капризного. Леля принимала его целиком, и страсть к писанию стихов казалась ей врожденной хворью, с которой надо мириться, которую, если хотите, можно даже немного любить, если она не угрожает жизни и семейному счастью. Труднее было привыкнуть к его самомнению, но, в общем-то, это тоже была мальчишеская слабость, с которой не стоило враждовать, ведь можно было относиться к ней с ласковым и спокойным презрением.

Леля тихо вздохнула и вытерла плечом слезу, покатившуюся по щеке. Последнее время появилась у нее такая способность — плакать, не зная об этом и совсем не чувствуя слез.

— Все вздыхаешь, голубка? — спросила бабка Люба, подходя к плетню. Была она в валенках, подшитых кожей, и в новом ярко-оранжевом ватнике, который она надевала только по особенным дням. Седая растрепанная голова ее была покрыта черной косынкой, — Что же ты в шалашик ко мне не заходишь? Я тебя научу, как тоску избывать.

Под навесом на огороде у бабки Любы работал аппарат. С утра до вечера она там колдовала, и, когда поддувал ветерок, оттуда тянуло свежим одеколоном. У бабки Любы были свои рецепты, не сивушные и не бражные, а «духовые», как она выражалась: с сухими цветочками и с лечебной травой.

— Принарядились вы, Любовь Михайловна, — сказала Леля, вороша под кастрюлей огонь. Она не поднимала головы, чтобы старуха не увидела ее заплаканных глаз. — Прямо вас не узнать.

— Да где принарядилась! — ответила бабка Люба. — Со двора углядела: машина на шоссе к нам выворачивает. Ну и накинула что попало. Похоже, племянник едет, стипендию мне везет.

— Так вы сегодня при деньгах будете?

— Какие деньги, на соль да на спички. Если бы водку с колбасой покупала, живо бы прожилась. Ну, правда, я на всем на подножном. Раз в месяц и курочку съем.

Старуха потопталась у плетня, поглядела, приложив руку ко лбу козырьком.

— Нет, обозналась, не племянник. «Жигули» темно-синие. Это, милка моя, к вам, наверное, гости.

— К нам? — Леля поднялась. — Ох, вряд ли, Любовь Михайловна. Не нужны мы никому.

Она подошла к плетню с другой стороны, присмотрелась.

— Ну и глаза у вас! Не вижу ничего.

— Конечно, не видишь, — сказала бабка. — Они сейчас внизу, к переезду подъехали. Минут через десять тут будут, если воды не налило.

— А может быть, мимо? — с надеждой спросила Леля. Ей не хотелось, чтобы в деревне появился посторонний народ. Ваня, конечно, начнет раздражаться.

— Да некуда мимо-то, — возразила старуха. — Отсюда ход один: только назад, на шоссе. Может, к Замятиным? Пойду разбужу деда. За сметаной придешь или нет?

— Наверно, не приду, Любовь Михайловна, — смущенно сказала Леля. — Что-то деньги кончаются.

— Ну, это причина уважительная, — добродушно сказала бабка Люба. — А что хозяин твой поделывает?

— Работает, — сухо ответила Леля и снова присела к огню.

— Ох, тошно мне, — промолвила бабка Люба. — Вот ведь мужик: блажной да ледащий. Чего только не терпит наша сестра.

Леля промолчала: она не любила таких разговоров.

— Сгоняла бы его лучше на торфа, — не унималась старуха. — Все равно даром хлеб переводит.

— А это уж я сама разберусь, — сказала Леля, морщась от дыма.

— Ну, разбирайся, милка, разбирайся, — ответила бабка Люба и, шаркая валенками, поспешила к избе Замятипых, на завалинке которой с журналом «Огонек» на коленях дремал старый дед,

3

Минут через пятнадцать на лужайку возле черемухи выкатила темно-синяя легковая машина. Она была заляпана рыжими торфяными брызгами и оттого казалась старее, чем, наверно, была. Какое-то время дверцы машины не открывались. Лобовое стекло ее отсвечивало зеленым, и Леля не могла разглядеть, кто сидит в кабине и сколько там людей. Она с неприязнью осмотрела эту большую дорогую игрушку и отвернулась, но, когда мягко хлопнула дверца, снова невольно подняла голову. Возле машины стояла и смотрела в сторону Лели высокая девушка в красных брючках и белой кофточке, с русыми волосами, широко распущенными по плечам. Выше лба волосы ее были перевязаны широкой красной лентой, что, в общем-то, давно вышло из моды, и Леля сразу невзлюбила эту девушку, а жест, с которым «эта особа» положила руку на крышу кабины, показался Леле фальшивым и зазывным. Вдобавок девушка слишком пристально смотрела на Лелю, и Леля занервничала. Она поправила косынку, потрогала узкие лямки сарафана и наконец встала и подошла к калитке. Девушка наклонилась к приспущенному боковому стеклу «Жигулей» и что-то сказала. Дверца распахнулась, из машины вышел широкоплечий коренастый парень в синей нейлоновой куртке. Сунув руки в карманы, он решительно двинулся к Леле. Девушка в некотором отдалении пошла за ним.

— Добрый день, — сказал молодой человек, подойдя.

Леля молча кивнула.

— Вы простите нас, ради бога, — продолжал он, хотя тон его вовсе не был извиняющимся, скорее наоборот, он ждал, что извиняться будут как раз перед ним, — простите нас, ради бога, но ведь это в определенном смысле деревня Варвариха?

— В известном смысле да, — усмехнувшись, сказала Леля.

Парень не ответил на ее улыбку. Возможно, он не заметил, что пошутил. Чернявый, с маленькими, глубоко посаженными глазами, он был похож на мордвина или на марийца. Черты лица его занимали меньше пространства, чем то, которое отведено было им природой, большая часть щек пустовала, но толстощеким его назвать было нельзя: у него было широкое смуглое лицо с тонким носом и темным, самолюбиво сложенным ртом.

— Тогда еще один вопрос, — серьезно сказал он. — Это дом крестьянки Парамоновой?

— Совершенно верно, — ответила Леля.

Девушка подошла и, взяв парня под руку, с любопытством уставилась на Лелю. Девушка была темноглаза, миловидна, очень молода и тоже смугла, но это скорее всего была не природная смуглость: тщательно положенный грим либо южный загар. Лицо ее показалось Леле знакомым.