Учитель

— Я плавно еду. Садись.

Он открыл дверцу, и бабка осторожно опустилась на заднее сиденье.

— И долго вы отсутствовали? — спросил водитель, помолчав.

— Пять лет.

— А срок был десять?

— Угадали.

— Повезло, значит. Что ж, бывает, везет людям. А бывает, что сильно не повезет. Воображает человек, что нашел жар-птицу, а она, извините, даже не курица… А так… Не поймешь чего. Наблюдали такое в жизни?

— Наблюдал.

— И какой же сделали вывод?

— Ровно никакого.

— Неправильно. Раз что случается у тебя на глазах — надо делать вывод. Бабка, сделала ты вывод из своей жизни?

— Не слышала я, про что ты. Задумалась. Яички стерегу, боюсь побьются.

— Эх ты, дальше своего носа не видишь. Ну, ей простительно, она женщина. Бабы мало задумываются. А вы… Вы человек культурный. Да вы мне так ответили, чтоб отвязаться. Я по лицу вижу. Я вам вот что скажу: вы у меня переночуете. Смысла нет на вокзале валяться.

— Не стоит. Я гость тяжелый. Лучше на вокзале пересижу.

— Что значит пересижу, если у меня комнатенка свободная? Ночуйте, а утречком — пожалуйста. До вокзала рукой подать. Познакомимся, я буду Кольцов Петр Васильевич. Можете звать просто Петей, поскольку старше. А вас как?

— Навашин. Сергей Дмитриевич.

— Очень приятно. Я вас доставлю, а потом повезу начальника. Задержусь, наверно. Ктой-то там идет? Эй, давай садись, подвезу до станции. Михайло, ты? Сапоги почисти, в таких сапогах не пущу.

— Подумаешь, так дойду.

— Не кобенься. Чисти и садись.

Парень, которого они догнали, лениво побил сапог о сапог, пошаркал подошвой о суковатое бревно, лежавшее у обочины, и взгромоздился рядом со старушкой.

Наступило молчание. Замелькали деревянные постройки, водокачка, двухэтажное здание клуба. У крошечного однооконного домика бабка попросила остановиться. Следом за ней вышел Михайло. Машина опять покатила, выскочила на линию железной дороги, оставив по левую руку вокзал, и остановилась у длинного деревянного барака.

Кольцов помешкал у багажника, открыл капот, поколдовал там. Сергей, не двигаясь с места, глядел перед собой и не понимал, зачем он поехал сюда, зачем не остановил машину у вокзала.

— Ну вот, порядок, — услышал он, — вылезайте.

Миновали узкий коридор с десятком дверей и вошли в просторную полупустую комнату: широкая тахта и колыбель. У окна лицом к ним стояла молодая женщина. За ее спиной уже темнело небо. И вдалеке виднелся длинный дом, а над ним трубы с клубами темно-синего дыма.

— Собирай на стол, — сказал Кольцов. — Это вот — Сергей Дмитриевич, а это… супруга. Татьяной зовется. Собирай скорее, мне к майору и обратно в Линтовку.

Он открыл дверь в соседнюю комнату, там тоже все казалось нежилым — и колченогий стол, и четыре табуретки, посудный шкаф и даже этажерка с книгами: книжки стояли аккуратно и безжизненно. Кольцов гремел рукомойником, стучал посудой, шаркал стульями — казалось, вещи от него отскакивают. А женщина двигалась бесшумно и безучастно. Поставила разогретые на сковороде консервы, глубокую тарелку с винегретом и блюдце с куском сала. Разлила по тарелкам щи, но за стол не села, опять отошла к окну. Длинный дом с клубами синего дыма за ее спиной походил на корабль.

— Я пить не буду, — сказал Кольцов, — начальник сразу учует. Разговоров не оберешься. А вы бы выпили. Без компании, конечно, скучно. Она не пьет, ребенка кормит. А раньше выпивала будь здоров. — Женщина слушала молча. И правда, жар-птица: тяжелые рыжие волосы, румянец во всю щеку, глаза как синие блюдца. Белая кофта в крапинку, фартук в желтых и голубых разводах — она была как-то не к месту в этой голой серой комнате. Она стояла безучастно, и непонятно было, слышит ли она то, что говорит Кольцов. Кольцов говорил без остановки. Но того голоса, каким он окликал прохожих: «Эй, там, в лесу», — не стало. Он говорил отрывисто, резко, как будто команду подавал. Он быстро выхлебал щи, быстро съел тушенку, встал, потянулся и, бросив на ходу: «Она вам раскладушку поставит», — ушел. Под окном завыла машина и «а чтоб тебя» — и серая «Победа» помчалась по ровной, как стрела, дороге.

Он лежал на раскладушке, заложив руки за голову. Прямо в окно, запутавшись в сетке черных ветвей, смотрела большая граненая звезда. Потом ветки растворились в темноте, небо черное, беззвездное, а эта звезда — как на юге — глазастая, яркая. Вот смотреть бы на нее и ни о чем не думать. Ни о том, что было, ни о том, что будет. Заколотить память. Пусть лежит тихо, не ворочается.

Больше всего поражала тишина. Там, на катере. Потом в лесу. И здесь, в темноте этой комнаты. Пуды тишины. До звона в ушах. Дождь так и не пролился, и гром утих или ушел далеко. Сна не было.

Круглая плетеная корзинка и крупные голубые яйца. Синеликий младенец на руках у матери. И этот за стеной — толстый, розовый. Если бы минувший день с такой отчетливостью не вставал в его памяти, он бы, наверно, уснул. Но кто-то снова и снова разворачивал перед ним петлистую узкую реку и всех, кого он видел на катере, и все, что слышал нынче. Кто-то беспощадно и навязчиво впечатал в его память каждое лицо, каждое слово. Они не давали покоя, как яркий свет при головной боли. Сколько времени он лежит вот так и смотрит в темное окно? Три часа? Четыре? После того как уехал Кольцов, наступило молчание, и Сергей был рад ему. Он не хотел знать, что случилось в этой семье. Чужие жизни душили его, и он не хотел больше о них слышать. Но поневоле прислушивался к тишине за дверью. Там ребенок. И женщина…

А ведь он так и не слышал ее голоса. Она не отвечала мужу, не приговаривала над ребенком. Она и ему ни слова не сказала: молча положила простыню и одеяло на деревянную раскладушку и так же молча ушла. Скорей бы утро, на вокзал и в вагон…

Он уснул внезапно, когда уже и надеяться перестал. Уснул и так же внезапно проснулся, не зная, долго ли спал, и не понимая, что же его разбудило. За тонкой фанерной перегородкой слышался быстрый, отчаянный шепот. Слов было не разобрать.

— Ты мне не вкручивай, — вполголоса сказал Кольцов. — Смысла нет вкручивать. Я не слепой, понятно? Это ж совершенно целый ребенок. И ногти, и брови… И глаза с понятием. Ничего не могу сказать, очень удовлетворительный ребенок. Но не мой. Вот в таком разрезе… — Опять шепот и снова приглушенный голос Кольцова: — Гнать я тебя не буду. Живи. Но сам уеду. Никто не может требовать, чтоб я с утра до вечера любовался на чужого ребенка. Пусть на него отец любуется. Дорогой папа. Пусть дорогой папочка глядит и восхищается. Пожалуйста. А я ни при чем. Меня никто не может заставить…

Сергей повернул выключатель, под потолком вспыхнула бледная лампочка. Кольцов замолчал. Чуть погодя он без стука вошел, вынул из шкафа стаканы и водку. Он был в майке, синих сатиновых штанах и тапочках на босу ногу.

— Что, разбудил? Или так не спится?

— Не спится.

— А я думал, разбудил. Вот теперь выпью. Наездился. А домой приедешь, все равно покою нет.

Он выпил полстакана и налил еще.

— А вы чего же?

— Не хочу.

— Кто же от водки отказывается?

Он устало вытянул ноги, длинно вздохнул.

— Вы вот все молчите. А когда отвечаете, у вас слова как булыжники… Наверное, характер такой. Но вы мне скажите: есть любовь на свете?

— Есть.

— И у вас была?

— Была.

— И счастье было?

— Было.

— А у меня и минуты не было. Я не считаю, как в семилетке влюблялся или вообще с девушками гулял. Это не считается. Я как сюда приехал, сразу приметил эту… Сами видели какая. Первая девка в поселке. Жизнь вела разбитную. Мне мать говорила: «Ты в эту сторону не гляди. Такие в жены не годятся». Старых людей надо слушать. А я вот не послушался. Стал за ней бегать. И в жены приглашать. Она кобенилась, надсмехалась: на что ты мне, да на что ты мне. И вдруг на́ тебе: согласилась. Я, можно сказать, ошалел от радости. Женился. И через восемь месяцев — пожалуйста. Видели вы его? Разве ж такие недоноски бывают? Что вы на это скажете?