Дороги, которые мы выбираем

— Ты снова за свое? — предостерегающе произнес Кондаков и нахмурил свои мохнатые брови.

Я промолчал. Я не мог сказать Кондакову ничего нового. Все мои аргументы, все требования я уже выкладывал ему не раз. Повторять было бесполезно.

Да, цемента не хватало. Мы недополучали его по многим причинам. Цемент был нужен для жилищного строительства, которое начинало развертываться в области. Цемент был также нужен для большого здания дирекции комбината, которое в течение трех лет никак не могли достроить. Любой намек на то, что с завершением здания можно было бы повременить, воспринимался Кондаковым как личное оскорбление.

Я понимал, что, даже если перестать строить дом для дирекции, цемента нам все равно не хватит. И все же от сознания, что «мой цемент» расходуется «не по назначению», я места себе не находил.

Однако сейчас я старался держать себя в руках. Если я хочу хоть чего-нибудь добиться от Кондакова, то лучше не касаться вопроса об его управленческом здании. Я уже проверил это, и не однажды.

— Что же все-таки будет с туннелем? — спросил я.

— Ты помнишь, Арефьев, дела давно минувших дней, — хитро прищуриваясь, сказал Кондаков, — помнишь, когда еще начальником участка был, как ты нам насчет, жилых домов печенки проедал? Я тебе говорил: а туннель? План давай, проходку давай! А ты мне что в ответ?

— Это было совсем другое дело!. Тогда речь шла о домах для наших рабочих.

— А другие рабочие тебя не касаются? То, что в области для них дома строят, это тебя не трогает?

— Но у меня же туннель, план!

— И я, помнишь, тогда говорил: у меня же план, смета!.. А ты — в обком. Помнишь?

— Я и сейчас готов ехать в обком! — воскликнул я.

— С чем? С предложением сократить жилищное строительство в области и отдать цемент тебе?

У меня были и еще кое-какие мысли на этот счет. Можно было бы поговорить, так сказать, пошире. Например, об отношении Кондакова к строительству туннеля…

Но я промолчал. Сейчас у меня была одна цель: вырвать у Кондакова хоть немного цемента, — и ссориться было явно ни к чему.

Расчет оказался верным. Мое молчание директор истолковал как покорность, а покорность начальству он очень ценил.

Кондаков медленно поднялся.

— Ладно, так и быть, вагон цемента я тебе подброшу, но больше не проси. Все. Вечерком заходи, сгоняем в «козла».

Он махнул рукой и быстро пошел к двери.

Директора комбината не часто удавалось затащить в туннель. Нет, дело заключалось совсем не в том, что Кондаков был «кабинетным» руководителем. Просто он уделял большую часть своего времени другим объектам — рудникам, обогатительной фабрике. Они давали реальный план, их продукция определяла показатели работы. Наш туннель, который должен был соединить рудники с фабрикой напрямую, пока что никак не влиял на выполнение плана по комбинату в целом.

Нам предстояло сказать свое слово потом, через год, когда по туннелю пройдет первый нагруженный рудой железнодорожный состав. Через год!

Еще месяц назад я был уверен, что мы закончимстроительство досрочно. Но сейчас…

Мы понимали: можно ускоренно укладывать пути, расширять туннельный профиль, досрочно электрифицировать некоторые участки… И все же мы не сдадим туннель ни досрочно, ни в срок, если работы по бетонированию будут срываться изо дня в день. Я затащил Кондакова в туннель с намерением сначала показать ему ожидающие бетонирования участки, негодный лес, который нам привозят для креплений, а потом уже здесь, в конторе, припереть директора к стене, заставить его принять меры, найти цемент во что бы то ни стало.

Но Кондаков вывернулся, отделался всего-навсего одним вагоном. Обвел меня вокруг пальца. Толстый, рыхлый, он умел становиться вертким, как угорь.

Я сел за стол и, пожалуй, в первый раз за долгое время почувствовал, что устал.

Все было, как обычно. Я сидел за столом, кое-где заляпанным чернилами, видел перед собой телефон с облупившейся краской, перекрученный черный провод, соединяющий трубку с аппаратом, металлический стержень на деревянной подставке, на который я накалывал донесения диспетчеров, пепельницу с пожелтевшим дном, две табуретки, сколоченные еще в первые дни нашего строительства, видел графики и диаграммы, приколотые к доске… Я видел все это уже много дней, каждый день с тех пор, как мы построили это новое здание вместо хибарки, где на первых порах помещалась наша контора; и никогда еще все это не казалось мне таким однообразно-унылым.

Я знал причину своей усталости: я вдруг почувствовал, что мы работаем на холостом ходу. Я мог призывать, требовать; мы могли повышать темпы, укладывать не сто, а двести метров электропроводки в смену, не десять, а двадцать метров путей, вынимать не пять, а пятнадцать кубометров породы, — и все это не приближало бы нас к цели. Проклятый цемент!

Мы привыкли одолевать трудности. Жили в бараках — построили дома. Мы ели остывшую пищу, которую привозили в термосах из Тундрогорска, — открыли хорошую столовую. Ходили умываться на озеро— теперь у нас душевая и круглосуточно горячая вода. Не хватало людей, оборудования — бурильных молотков, шлангов, — всегда чего-нибудь не хватало! Но я верил, что это преодолимо, что все зависит от нашей энергии, настойчивости.

Наши сегодняшние трудности казались мне непреодолимыми. Они не были результатом нашей нераспорядительности или неопытности. Цемент оставался «вне нашей власти».

Я понимал, что перебои с поступлением цемента, угрожающее сокращение его подачи на стройку не связаны с нерадивостью комбинатских снабженцев или с нечеткой работой автобазы. Нужда в цементе увеличилась в нашей стране в несколько раз.

Начиналось огромное жилищное строительство. Готовилось великое, на ряд лет рассчитанное наступление на жалкие деревянные хибары, на перенаселенные коммунальные квартиры с общими кухнями, с общими уборными, общими ваннами или вообще без всяких ванн. Это наступление требовало сотен тысяч тони цемента, миллионов метров кровельного железа, стекла, бесконечные кубометры леса.

«Ну хорошо, — думал я, — наша стройка маленькая, затерянная в заполярной тундре, ее удельный вес в общей системе народного хозяйства очень мал. Но почему же тогда находится цемент для этого управленческого здания?»

Конечно, рассуждая так, я был не прав или не вполне прав. Во-первых, строительство этого здания тянулось уже несколько лет и когда-нибудь его надо было закончить. Во-вторых, цемент и на эту стройку поступал в мизерном количестве.

Следовательно, говоря по правде, мне не на кого было обижаться. И все же я обвинял во всем Кондакова. Я спрашивал себя; почему он, директор комбината, так равнодушно относится к нашим нуждам? Почему не принимает мер, чтобы получить цемент? Почему, вместо того чтобы требовать, писать в министерство, настаивать на пересмотре плана нашего снабжения цементом, Кондаков только отмахивается или ссылается на жилищное строительство? Почему он, наконец, не предложит (хоть для вида предложит!) законсервировать строительство того самого «здания для бюрократов», пока мы не закончим туннель?

На все эти вопросы я находил только один ответ: потому что туннель для Кондакова не главный, а подсобный объект. Для меня же в нашей стройке заключалась вся жизнь.

…Я сидел за столом, по инерции ругался по телефону с начальником отдела снабжения, потом с диспетчером автобазы и не слышал, как в комнату вошла эта девушка, Волошина.

— Я не помешала? — спросила она еще в дверях. Я хотел ответить, что нечему было мешать, но сказал:

— Войдите.

Она вошла. Теперь, при свете, я смог как следует разглядеть ее. Невысокого роста, наверное худенькая, если снять с нее ватник и надетую поверх брезентовую куртку.

— Так вот, — начала она, подходя к моему столу, — моя фамилия Волошина, я геолог; впрочем, вы все это уже знаете.

На ее лице была улыбка. Не понимаю: чему она улыбалась?

Глядя на ее улыбающееся лицо, я испытывал противоречивые чувства. Мне показалось, что яркая полоска солнечного света проникла в эту комнату, которая сегодня выглядела необычно сумрачной. Но вместе с тем улыбка Волошиной — эта девушка, конечно, и понятия не имеет о всех наших неприятностях — казалась мне неуместной.