На заре и ясным днем

Густой туман заполнил низины и покрыл холодной сыростью озябшие одинокие кусты ивняка и таволги.

И так же одиноко скакал конь с «непутевым» седоком в ночи.

Анастасия не училась верховой езде. Ей, москвичке, до этих курганских степей лошадь приходилось видеть не так уж часто. Но за полгода работы директором в совхозе «Молодежный» (так поначалу назывался «Большевик») она обрела в Агате немого, но умного друга.

Ну а что делать, когда лошадь для директора совхоза единственное и самое надежное средство передвижения?

Сама по себе впечатлительная натура, она с детства любила, нет, пожалуй, не то слово, боготворила животных. Когда-то, в те далекие утренние годы, прочитала однажды «Холстомера» и прониклась превеликим уважением к этим прекрасным созданиям природы — лошадям.

Наверное, и Агат, понимая свою хозяйку, был всегда послушен и подчинял свое самолюбие ее подчас сумасбродному характеру.

«Главное — держаться в седле,

главное — держаться в седле,

главное — держаться в седле…» —

в такт копыт про себя повторяла Анастасия свою любимую поговорку.

Торопилась Анастасия по великому делу — у старшей дочери Тани через день должна быть свадьба, а еще, как говорится, не у шубы рукава. И думала в те минуты с горечью Анастасия о том, что не будет на дочериной свадьбе отца. Не вернулся красноармеец Нечаев с гражданской войны…

Да и только ли предстоящая свадьба подгоняла Нечаеву! Каждый день готовит столько забот, столько усилий…

Мелькали нечастые березовые колки, спуски и подъемы в лога и овраги, и конь шел уверенной рысью к своей долгожданной конюшне.

До Миасса было уже подать рукой, как неожиданно Агат зафыркал, перешел на шаг и вдруг метнулся в сторону, едва не сбросив седока, и помчался наметом. Анастасия едва успела ухватиться за гриву. И в миг, когда она выпрямилась и поймала точку равновесия,

глаза ее ослепила вспышка острого огня. Грохнул выстрел. И все замелькало, закружилось в яростной круговерти: звезды, огонь, копыта коня, земля…

Второй выстрел грянул — и все кончено. Все было сделано, как задумано…

Тишина. Женщина на земле, едва усеянной типчаком. Она лежала вверх лицом, раскинув руки, как будто на минуту собралась отдохнуть от своих суетных дел.

Из темноты вышли двое.

Они торопливо зажгли спички, оглядели знакомое и ненавистное им лицо. Успокоились: «Готова!». Спокойно сказали, без радости и злобы. Обшарили карманы: «Ничего нет». Сняли ремень с кобурой и наганом. Пощелкали в темноте. И тот, что держал наган, удивился:

— Ну баба, смотри, ну не пойму, ведь там ни одного патрона! И, похоже, никогда не бывало. Так чего же мы боялись?

Второй помолчал и ответил негромко:

— Не в ней дело… не в ней.

Он чиркнул снова спичку и осветил распластанное тело на земле.

— Какую бабу загубили!..

Щелкнули поводьями, ускакали.

Ночь была по-прежнему темной и тревожной. Где-то в двадцати шагах, не жалуясь на свою лошадиную жизнь, испускал последние вздохи Агат.

Может, это странно и несправедливо, но так уж принято: история рассказывает о полях, на которых свершаются битвы, где погибают люди, но забывает о земле, которую мы пашем, чтобы жить. А ведь поле так велико, что хватает в нем места и страсти не только для ратных подвигов, но и для того, чтобы делать на этом поле единственное и самое бесспорное для всех живущих — хлеб.

И потому, видимо, землепашцы сами обращаются к истории. Они роются в старинных церковных книгах, поднимают документы первых коммун, обращаются к классикам, чтобы восстановить свою историю — историю поля.

История эта понадобилась не для того, чтобы удовлетворить здоровое любопытство (узнать, как это было), а собрать материал для того, чтобы преобразовать это поле, научиться управлять законами, по которым оно плодоносит.

Поле имеет адрес. Вот и об этом поле, лежащем вдоль Миасса, к востоку от Урала, есть достаточно авторитетных свидетельств, рассказывающих о его прекрасной и в то же время драматической судьбе.

Природа не жаловала щедростью эти места. Не наделила ни стройными березовыми рощами, ни корабельными соснами в бору, ни прозрачными ручьями. И тем не менее места здесь по-своему живописны. И особенно привлекательны они в районе Жужговского озера. Здесь и разлапистые сосны, и белоствольные, пусть не такие стройные, как на Севере, березы. Но само озеро великолепно — вода настолько прозрачна, что можно рассмотреть все цвета радуги камушков на глубине до четырех метров.

Однако климат здесь жесток и своенравен. То вдруг среди зимы ударит оттепель, то в канун бабьего лета завьюжит пурга. Не случайно эти земли вдоль Миасса называют зоной рискованного земледелия.

Этим самым неблагожелательным качеством курганская земля славится издавна. Владимир Ильич Ленин, проезжая эти места в 1897 году, писал своим родным со станции Обь:

«2-е марта. Станция «Обь».

…Окрестности Западно-Сибирской дороги, которую я только что проехал всю (1300 верст от Челябинска до Кривощеково, трое суток), поразительно однообразны: голая и глухая степь. Ни жилья, ни городов, очень редки деревни, изредка лес, а то все степь. Снег и небо — и так в течение всех трех дней» [4].

Из письма Мамина-Сибиряка редактору журнала «Наблюдатель» Петковскому от 25 мая 1891 года (письмо было опубликовано в журнале «Русская старина», 1916 г., книга 12. Даю с сокращениями).

«…Я хотел бы предложить Вам роман… Роман будет о хлебе… Хлеб — все, а в России у нас в особенности. Цена хлеба «строит цену» на все остальное, и от нее зависит вся промышленность и торговля. Собственно, в России тот процесс, каким хлеб доходит до потребителя, трудно проследить, потому что он совершается на громадном расстоянии и давно утратил типичные переходные формы от первобытного хозяйства к капиталистическим операциям.

Я беру темой Зауралье, где на расстоянии 10–15 лет все эти процессы проходят воочию. Собственно, главным действующим лицом является река Исеть [5].

…Бассейн Исети снабжал своей пшеницей весь Урал и слыл золотым дном. Центр хлебной торговли город Шадринск процветал, мужики благоденствовали.

Все это существовало до того момента, когда открылось громадное винокуренное дело, а потом железная дорога увезла зауральскую пшеницу в Россию. На сцене появились громадные капиталы — мелкое купечество сразу захудало. Хлебные запасы крестьян были скуплены, а деньги ушли на ситцы, самовары и кабаки.

Теперь это недавнее золотое дно является ареной периодических голодовок, и главным виновником их является винокурение и вторжение крупных капиталов».

Г. В. Плеханов в статье «Всероссийское разорение», написанной в начале 1892 года, приводил выдержку из газеты «Русские ведомости», в которой сообщалось о Шадринском уезде:

«Грозная туча уже собралась над уездом и готова разразиться голодом повседневным и почти поголовным. Уже и теперь 77000 жителей питаются хлебом из сорных трав с незначительной примесью ржи. Домашний скот, избалованный добрым сеном, отвертывается от этого хлеба, а люди едят и благодарят бога, у кого есть запас сорной травы на завтрашний день. Но и урожай сорных трав не был значительным. Недалеко то время, когда не останется ничего. Даже и теперь обычное явление, что люди по два и три дня остаются без всякой пищи, а что будет дальше — страшно подумать» [6].

Все эти высказывания теперь уже история. И надо ли к ней возвращаться памятью? Думаю, что надо. Надо проследить эту трудную судьбу поля, чтобы понять все перипетии его биографии.

Да, это было поле, которое позднее назвали зоной рискованного земледелия. Таково было тяжёлое наследство. И отказаться от него было невозможно. И оно давало о себе знать, напоминало о себе, особенно в первые годы, настойчиво и жестоко.