Ожидание

Как только стемнеет, один за другим заспешат на маленькую станцию поезда. Свистят, шипят паровозы и электровозы. Отъезжающие — крестьяне из ближних деревень, с мешками, с корзинами, смешиваются с приезжими. Чемодан стучит о чемодан, корзинка толкает корзинку, человек — человека. Люди торопятся, кричат, ищут, зовут кого-то. И голоса Иполитэ в этом шуме не слышно.

— Дядя, когда московский подойдет?

— Скоро, полчаса осталось, — отвечает Иполитэ и продолжает кричать: — Насэлчик! Насэлчик!

— Дядя, не опередил меня батумский поезд?

Иполитэ еле дотягивается взглядом до лица пассажира, такой он высокий, худой, отвислые уши словно в трубочки свернулись.

— Нет, сынок, не опередить тебя батумскому поезду… Через пятнадцать минут прибудет.

«Как тут опередить, когда каждый шаг у него втрое больше, чем весь я… — думает Иполитэ, пробираясь между пассажирами… — Хоть бы скорее в армию взяли лоботряса, этого мучителя моего. Пусть-ка там покричит да попробует пристать к кому-нибудь с ножом к горлу: «денег, денег». Там уж подберут ему узду — поскрипит зубами».

— Носильщик! — зовет его кто-то сзади.

«…Поскрипит зубами…» — продолжает раздумывать Иполитэ.

— Носильщик, как фамилия начальника станции?

— Крачунашвили [1].

«Крачунашвили?» — Иполитэ оглядывается.

— Гражданин! Гражданин, подождите! — кричит он пассажиру. Но тот уже ушел, даже лица его не запомнил Иполитэ. Обманул он пассажира… Народ спешит, путается в суматохе, один состав уже тронулся, второй блеснул фарами и осветил станцию… Обманул пассажира Иполитэ. Кто знает, может, какое важное дело у него к начальнику, а он придет и скажет: «Вы Крачунашвили — начальник станции?..».

— Здравствуй, Иполитэ! — орет машинист, высунувшись из окна паровоза. Ну и привычка у этого машиниста, не успеет высмотреть в суетящейся толпе белый фартук носильщика, а уже орет: «Здравствуй, Иполитэ!».

— Здравствуй, Бригадо! — кричит ему Иполитэ и, стараясь быть замеченным, снимает шапку и, вытягивая шею, вертит головой.

Восходит луна и повисает, как фонарь, над зданием станции. Вытянутые в ниточку электрические лампочки меркнут, а на перроне становится светлее. Иполитэ смотрит наверх. На туго натянутых медных проводах то тут, то там прыгают лунные зайчики. Провода начинают дрожать. «Кутаиси подходит, — думает Иполитэ, потом повторяет вслух: — Кутаиси подходит, Кутаиси!». Движение на перроне увеличивается, в оба конца платформы бегут люди; чемодан стучит о чемодан, корзина — о корзину; подрагивает целая отара вагонов, и, вкатываясь, тяжелый электровоз прогибает рельсы.

— Доброй ночи, Иполитэ! — здоровается с Иполитэ начальник станции.

— Доброй ночи, Датико! — останавливается Иполитэ.

— Говорил сегодня с военкомом, обещает: в этот призыв обязательно заберем.

— Спасибо тебе, Датико!

— За что спасибо, ведь не оставить помогаю тебе, а забрать. Конечно, будь около него Андро — не допустил бы он такого дела, а тебе разве с ним справиться, старику.

— Старик я, старик! — Иполитэ глядит в сторону.

И начальник станции не может взглянуть ему в глаза. Он тоже глядит в сторону.

— Сейчас возраст такой, вся кровь в нем играет, ему бы крепкая рука нужна, а у тебя нет уж на него сил.

— Нет сил, Датико, нет сил.

— В армии такого человека из него сделают, что не то чтобы у тебя денег просить — свои кровные, солдатские тебе присылать будет.

— Мне от него ничего не надо, мне перед Андро неудобно.

— Перед Андро?!

— Да, перед Андро…

Молча стоят они, не находя слов. К горлу подкатывает комок.

— Я пойду, Датико, пройдусь по перрону.

— Иди, Иполитэ!

И снова идет Иполитэ, пробивая себе дорогу среди беспорядочной толпы пассажиров. «Хорошо, когда много народу. Днем и солнца много, и света, не грустным, задумчивым выглядит человек», — размышляет Иполитэ. Ночью все по-другому, ночью на станции куда больше жизни, чем днем. Во-первых, тысяча ароматов разливается в воздухе: дух молодого и старого вина, аромат айвы и груш. Ночью привезенные суетливыми пассажирами запахи зелени и деревенской снеди пересиливают вечный запах перрона — запах угля и нефти. «Ночью не то, что днем… Скажем, стало плохо тебе или голова закружилась. Ведь днем так и грохнешься на пустом перроне, только потом сбегутся люди, окружат тебя, когда уже ты со стыда сгореть готов…»

Хорошо ночью. Во всяком случае Иполитэ ночью легче. Земля — запахи земли, люди — тепло людское, шум паровозов, электровозов, галдеж, начальник станции… Выйдет Иполитэ вечером из дому — и до рассвета пропадает на станции.

Маленького роста Иполитэ, но большое у него сердце, больше этого перрона, больше любого сердца на свете. Если даже сердца всех на этой станции и в переполненном людьми поезде соединить в одно, — все равно у Иполитэ сердце окажется больше. Возьмем хотя бы сердце того атенского медведя, что не дал Иполитэ поднять мешок: не донести, мол, тебе. А разве не был раненый Бенедиктэ вдвое тяжелее этого мешка, когда в гражданскую миной оторвало ему ноги. Две версты нес его Иполитэ на своей спине…

«Тому, кто войны не видел, кажется, что вся сила в коленях… Эх, колени, колени!.. Выходит, в конце месяца лоботряса моего заберут в армию… Андро!.. Андро!..»

— Носильщик! — зовет из окна вагона полногрудая дама лет сорока. — Я смогу купить в палатке «Боржом»?

— Купите.

— Успею?

— Дайте, я принесу!

— Что? Да, сейчас, — женщина копается в сумочке, протягивает Иполитэ трехрублевую бумажку, он приподнимается на цыпочки и не может дотянуться. Женщина все больше высовывается из окна. «Видно, топят сильно, что так распахнула грудь», — думает Иполитэ и вспоминает свою старуху.

Иполитэ ухмыляется… Потом он подает «Боржом» в окно.

— Наверно, отдыхать едете?

— Да, — говорит она со вздохом и двумя пальцами берет бутылку. Потом Иполитэ отдает женщине рубль. Поезд трогается. Женщина мотает головой: пусть, мол, тебе останется. Иполитэ тоже мотает головой, комкает рубль и бросает деньги в открытое окно вагона.

— Передай привет старухе моей! — кричит Иполитэ… «Отдых, отдых».

Снова перрон, люди, лязг, визг, грохот, надтреснутый звон колокола… Снова дрожат натянутые над линией блестящие медные провода, снова приплясывают на них лунные зайчики. «Ростовский поезд подходит», — думает Иполитэ, потом говорит громко:

— Ростов подходит! Ростов подходит!..

И снова спешат, бегут, толкаются люди, и на минутку вздремнувший, чуточку замерзший Иполитэ снова согревается от их движения. Он спешит туда, где толпа гуще, где больше народу.

— Тяжело?

— Нет, сынок, не очень.

«Сынок, сынок…» — улыбается Иполитэ.

— Дайте, помогу донести.

— Не надо, сынок, мне тут два шага всего.

— Ну, ничего, передохните немного! — и Иполитэ вскидывает на спину неполный мешок…

Колеса высотой с человеческий рост медленно катятся по хребту линии, рельсы дрожат, прогибаются под их тяжестью, но не продавливаются — выпрямляются снова.

— Пропустите старуху, пропустите! — кричит Иполитэ.

— Спасибо, сынок! — кричит старуха из окна вагона и развязывает носовой платок, завязанный на десяток узелков… Потом протягивает деньги Иполитэ.

— Эти деньги добавь к тем, те — к другим и купи себе хороший кошелек, — смеясь говорит старухе Иполитэ.

— Андро, подай, Андро! — слышит Иполитэ. Он поворачивается: кругленький, как шар, мужчина средних лет, высунувшись из окна, кричит человеку, стоящему на перроне, тот поднимает тяжелый чемодан, просовывает в окно…

Иполитэ присматривается к этому Андро, видно, очень ленив и неповоротлив этот молодой мужчина по имени Андро.

«Андро, Андро!»

Потом вся станция кричит: «Андро! Андро! Андро!»

Иполитэ зажимает уши и снова отпускает, зажимает и отпускает.

«Ан-дро, Ан-дро», — кричат уши…

Снова идет Иполитэ сквозь гущу пассажиров, снова струится в нем людское тепло и улыбка играет на изможденном его лице.