Большие Поляны

Семечкин махнул рукой одному из плотников, подал конец рулетки, и они начали разметку. Кобельков пошел было за ними, но Уфимцев остановил его.

— Ты вот что, бригадир, подбрось-ка завтра сюда людей с лопатами, пусть дерн снимут. Чтобы ток был как ток, — он тряхнул сжатым кулаком, давая понять, каким ему хочется видеть ток.

— Слушаюсь, — подтянулся Кобельков. — А если цементом залить, как у центральных амбаров?

— Цементом? Где же его взять? — ответил Уфимцев. — А ты полей ток водой да каток привези, прикатай как следует, вот тебе и цемент.

— Будет сделано, — ответил Кобельков.

Уфимцев с удовольствием смотрел на Кобелькова: нравился ему молодой бригадир своей исполнительностью, солдатской готовностью.

— А ехать все же сюда тебе не следовало, — помолчав, заметил он ему. — Дал бы чертеж Семечкину, и пусть работает, на то и бригадир по строительству. Что, у тебя других дел нет?

Кобельков смущенно пожал плечами, не найдясь с ответом. Он подождал, что еще скажет председатель, но тот отошел к Микешину, точившему топор бруском.

— Зря ты его так, — не удержался Микешин. — Парень старается, лучше некуда. Вчера вот сказали, а он уж и бревен навозил. И вообще...

— Ладно, Василий Степанович, — улыбнулся Уфимцев, усаживаясь рядом с ним и глядя вслед Кобелькову, пошедшему к Семечкину, — учту. Бригадир он толковый, да не всегда организованный.

— Хлеба-то ноне какие, Егор, — перевел разговор Микешин. — Баские хлеба. Давно таких не было. Даст бог, управимся вовремя, будет чего в сусеки сыпать.

Уфимцев судорожно вздохнул, подумав о наступающей на пятки страде. Если бы комбайнов побольше, тогда другое дело. Когда уберешь при такой нагрузке? Хорошо, если погода не подведет.

— Вот так же в тридцать четвертом году, — продолжал Микешин, — как раз тридцать годов назад — хорошо помню! — был такой же вот урожай. Хлеба было-о! Горы! По восемь кило на трудодень давали. Возили его по домам и днем, и ночью, все кладовки, все чуланы засыпали. Которые даже отказались от зерна — ссыпать было некуда!

— Нынче тоже получим не меньше, — вмешался в разговор подошедший Максим. — Вчера Векшин сказывал: велел подклети чинить, лари готовить у кого нет.

— Векшин? — насторожившись, спросил брата Уфимцев. — Векшин тебе обещал по восемь килограммов?

— Зачем мне? Не один я там был, всем говорил... Если уж нынче не взять по восемь кило от такого урожая, то...

И он безнадежно махнул рукой.

— Не может быть, — заволновался Уфимцев, — ты что-то напутал, Максим. Не мог Векшин по восемь кило обещать.

— А ты что, против? Значит, хошь, как в прошлом году, хлеб в казну, а колхознику охвостья?

— Подожди...

— Хватит! Ждал уж! — Максим сдернул кепку с головы, закрутился в ярости на здоровой ноге. — А ты меня жданками не корми, ты мне хлеба давай.

Уфимцев с беспокойством смотрел на брата. Он хотел его одернуть за такие слова — «отсталый элемент!», — но постеснялся. Нет, не потому, что старший брат. Максим считался лучшим работником в артели. И жена работала, и незамужняя дочь. Особенно в нынешний, урожайный год Максим ломил, как вол, несмотря на свою простреленную в войну ногу. Он и сыновей-учеников послал пастухами на ферму. Свыше тысячи трудодней их семья имела на счету. Как его ругать за желание получить побольше за работу?

«А все Векшин, он намутил... Вот тебе и зампред колхоза!»

— Огороды урезали, скота держать сократили, хлеб уродился — и того жалеют дать, — надрывался Максим, поглядывая на Микешина, ища у того поддержки.

Микешин молчал, не вмешиваясь в перебранку братьев.

— Куда тебе столько хлеба? — спросил миролюбиво брата Уфимцев. — Ведь не съешь весь.

— Не беспокойся, — сверкнул глазами Максим, — лишков не будет. А будут — так рынок большой, все уйдет. Деньги в хозяйстве вот как нужны!

— Ты же не без денег, каждый месяц аванс получаешь... И без хлеба не останешься, слышишь? Дадим столько, что весь год будешь блины из сеянки есть. Вон Юрка Сараскин на мельнице уже вальцы ставит, сита новые купил... По два килограмма на трудодень хватит?

Максим живо обернулся:

— Это из такого урожая да по два кило? А остальной хлеб куда?

— Как куда? Государству, что полагается. На семена. А что останется — на фураж скоту.

Подошли Кобельков с Семечкиным, закончившие разметку, остановились, закурили.

— А много мы от скота пользы имеем? — не сдавался Максим.

— Все ему мало, — засмеялся Кобельков. — Одних шкур я весной на тысячу рублей сдал. Это тебе не деньги?

— Во-во! — обрадовался Максим. — Только и доходу, что шкура от дохлой скотины. А больше ничего...

— Пойми, — сказал Уфимцев, — потому и дохода от животноводства нет, что на одних грубых кормах скот держим. Да и тех не досыта. Откуда же продуктивности быть?

— Это верно, скоту хлебушко тоже нужон, — отозвался Микешин, до сих пор сидевший молча. — Без кусочка хлебца какая хозяйка корову доит? Она ей и очистки, и отрубцов горстку, вот и с молочком...

— Мой дед, — вмешался Семечкин, — так бывало говорил со своей старорежимной точки зрения: соломой коня кормить — за соломой на гумно ездить, сеном кормить — за сеном в поле ездить, овсом кормить — в гости ездить.

— Точно! — крикнул Кобельков, хлопнув Семечкина по спине, да так, что тот покачнулся и, недовольно поморщившись, поправил свой белый галстук.

Уфимцеву очень хотелось убедить брата, рассказать ему, как он ошибается, видя свое благополучие лишь в зерне на трудодни.

— Вот ты говоришь: мал аванс, — обратился он к нему. — И я говорю: мал, надо переходить на денежную оплату. А где взять денег? От того же животноводства! Будут корма — будет у нас и мясо, и масло, и шерсть, значит, будут и деньги колхозникам. Да не по пятьдесят копеек, а, может, по пять рублей. Гарантированных!

Максим снова безнадежно махнул рукой:

— Знаем... Слыхал.

Микешин посмотрел на братьев — на встревоженного Егора, на злого, нахмуренного Максима, — и решил их примирить.

— Послушай, Максим Арсентьевич, — начал он, — и вы слушайте. Хочу я вам одну сказку рассказать. Было, говорят, у мужика трое сыновьев. Ну, дело к старости, приболел он, сам работать не может, позвал их к себе и говорит: «Вот, детки мои милые, даю я каждому из вас по возу зерна, начинайте самостоятельную жизнь. Только чур — через год вернуть мне это зерно полностью». Хорошо. Послушались сыновья отца, взяли по возу зерна, начали самостоятельную жизнь. Долго ли, коротко ли время шло — проходит год, вызывает отец первого сына, спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, его на муку смолол, лепешки пек да с маслом ел, больно вкусные были лепешки! И все съел? — спрашивает отец. Нет, говорит, маненько еще осталось... Ладно. Вызывает он второго сына, спрашивает: а у тебя где зерно? Посеял, отвечает, урожая жду, уродится — верну долг, не беспокойся. Вызывает он третьего сына, опять спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, полвоза зерна продал да поросят купил, остатным зерном их кормил. А после свиней продал, три воза зерна купил. И тебе привез, за воротами стоит.

— Слыхал, Максим Арсентьевич, — запылал Кобельков. — Не дурак у мужика третий сынок был. Знал, откуда доходы бывают.

— Давайте, начинайте, — нехотя, сквозь зубы, проговорил Максим. — Хозяева!..

Он повернулся, взял лопату и пошел. Уфимцев смотрел ему вслед. Вся ссутулившаяся фигура Максима — в старом заношенном пиджаке, в лоснящихся на заду брюках и в широких кирзовых сапогах — выражала обиду.

Уфимцеву жалко стало брата, жалко и обидно, что тот не захотел понять его.

«Но нет, каков Векшин!» — снова подумал Уфимцев.

Он поднялся с бревна, скупо кивнул колхозникам, сказав: «Пока», торопливо завел мотоцикл. Подъехав к дороге, остановился на миг, посмотрел в сторону посветлевшего, ставшего близким леса, потом в сторону села, скрытого пригорком, и решительно повернул назад.

«Успею, завтра съезжу, — успокоил он себя. — А сейчас — разыскать Векшина...»