Эта сильная слабая женщина

— Не очень, — сказала Любовь Ивановна, и хозяйка снова ушла. — Только зря вы так хлопочете, честное слово.

— А это уж мое дело, между прочим, — донеслось из кухни.

Любовь Ивановна снова улыбнулась. В хриплом голосе хозяйки, в строгости ответа была нарочитость, наигранность, которую нельзя было не заметить. Поднявшись, Любовь Ивановна подошла к стене, сплошь завешанной фотографиями — каждая под стеклом, в рамке, а то и по нескольку штук сразу. В этом обилии фотографий была  п а м я т ь, — не просто память, а память одинокого человека, который хочет, чтобы прошлое всегда было у него перед глазами.

Любовь Ивановна разглядывала незнакомые лица, каких-то детей и взрослых, штатских и военных, мужчин и женщин, стариков и старух — мгновения, вырванные из жизни да так и оставшиеся на бумаге. Вдруг ей показалось, что одна девушка, совсем еще девчонка с Красной Звездой и тремя медалями на гимнастерке, похожа на хозяйку, на Ангелину Васильевну, и громко спросила:

— Это вы на снимке — в форме и с орденом?

— Я, — донеслось из кухни. — А над кроватью мой муж.

Любовь Ивановна обернулась. Там, над кроватью, висела всего одна фотография, но разглядеть ее как следует она не успела. Ангелина Васильевна внесла чашки и чайник.

— А почему фотография? — дрогнувшим голосом, словно предугадывая ответ и боясь услышать его, спросила Любовь Ивановна.

— Потому что нету его, — ответила хозяйка и, сев напротив Любови Ивановны, повторила: — Нету…

Потом они поплакали, обнявшись, и обеим стало легче, как всегда бывает после таких, уже не первых слез. У смерти нет истории. О том, как умер ее муж, Любовь Ивановна рассказала коротко — был инфаркт, опытных врачей рядом не оказалось, вот и все. Ангелина качнула головой: хорошо еще, что не долго мучился. Ее муж скончался от рака.

— Ты со своим хорошо жила? — спросила Ангелина Васильевна.

— Хорошо, — ответила она, отворачиваясь. Ей не хотелось говорить всю правду. Все-таки сорок или пятьдесят минут знакомства — слишком мало для откровенности, хотя Любовь Ивановна и чувствовала, что эта женщина уже близка ей не только схожестью судьбы, не только одинаковой бедой, а, пожалуй, чем-то бо́льшим. Ей было хорошо сейчас — и оттого что, не стесняясь друг друга, они вместе поплакали, и от чая с домашним вареньем, и от тишины этого дома в опустевшей деревне. Даже обыкновенные ходики с гирьками-шишками вносили в ее нынешнее настроение ту успокоенность, какую она еще не испытывала после смерти мужа. Ангелина все подливала и подливала ей чай и вдруг спохватилась: вот ведь склероз, голова садовая! Совсем забыла, что последний автобус уйдет в Большой город через десять минут, и теперь до стоянки галопом не доскачешь! Любовь Ивановна растерялась: что же делать? Может быть, удастся на попутной машине? Ангелина строго поглядела на нее:

— А чего ты расстроилась? У тебя там что — семеро по лавкам, что ли? Переночуешь у меня, всего и делов. Я-то сама на дежурство пойду, в больницу, а ты располагайся и кемарь сколько влезет.

Пришлось согласиться. Любовь Ивановна вышла вместе с ней и заметила, что Ангелина не закрыла дверь. Зачем закрывать? Никого здесь нет, кроме кошек. «Ну, а если боишься спать с открытой дверью, накинь крюк, а я утром в окошко постучу».

Они прошли деревню и оказались на перерытой, только еще угадываемой улице, и Любовь Ивановна разглядывала недостроенные дома с любопытством человека, которому предстоит жить в одном из них. Поэтому, быть может, она плохо слушала, о чем ей говорила Ангелина, — о том, что в Стрелецком уже есть больница на полсотни коек, и поликлиника, и зубоврачебный кабинет, и вообще через год-два здесь будет городок — ахнешь и закачаешься.

— Так что и не раздумывай, — сказала она. — От добра добра не ищут, да и я помогу, если что.

— Еще неизвестно, как будет с жильем, — неуверенно, сказала Любовь Ивановна.

— А что тебе жилье? — оборвала ее Ангелина. — Не велика барыня, и у меня поживешь, пока свое не получишь. Ишь, инженерша! Жилье ей сразу подавай!

— Слушай, — спросила Любовь Ивановна, — ты что — всегда такая?

— Какая еще «такая»?

— Ну, такая… Своя, что ли, — объяснила Любовь Ивановна.

— Дурочка ты и не лечишься, — отмахнулась от нее Ангелина. — Вон моя больница. А ты иди домой и ложись. Только моего парня покорми, он все жрет, хоть соленые огурцы.

«Мой парень» — так она говорила о своей собаке с коричневой от старости мордой.

Сейчас в Стрелецком ничто не напоминало о той деревне: ее снесли, а яблони пересадили к новым домам. Теперь это был маленький городок, красивый и уютный, сделанный добрыми руками — много стекла, альпинарии, деревья вперемежку со зданиями, теннисные корты, искусственное озеро с купальнями; сказочный городок для детишек — с берендеями и избушками на курьих ножках, качелями и песочницами; и население уже подошло к восьми тысячам, а те деревенские, которые жили когда-то в избах, давно привыкли к газу, горячей воде, ваннам, личным телефонам и ходили в местную гостиницу — в ресторан, где можно было славно провести вечерок и потанцевать под радиолу.

Но в тот день в ресторан пускали только по пригласительным билетам. Семьдесят билетов были отпечатаны в институтской типографии: «А. А. Долгов… просит Вас… по поводу защиты кандидатской диссертации…» Александр Афанасьевич Долгов был соседом Любови Ивановны и пригласил ее по-соседски. Они работали не только в разных лабораториях, но и в разных отделах, в разных корпусах, и к его диссертации Любовь Ивановна не имела никакого отношения. Долгов занимался электронной кинетикой, носил, как положено молодым аспирантам, «шкиперскую» бородку и потертые джинсы, курил трубку, и не простую, а одну из тех пяти, которые ленинградский мастер Федоров сделал для Жоржа Сименона. Сименон отобрал четыре, пятую же купил Долгов и очень любил — небрежно, как бы вскользь — рассказывать ее историю. Просто он был еще мальчишка, и всякий раз, разговаривая с ним, Любовь Ивановна невольно улыбалась — слишком уж заметно перло из него это мальчишество. Когда год назад она спросила, какая тема его диссертации и Долгов, посасывая свою знаменитую трубочку, ответил длинно и непонятно, Любовь Ивановна спросила снова: «А практическое применение?» Долгов покровительственно поглядел на нее сверху вниз: «В будущем пригодится. Мы, фундаментальщики, смотрим дальше и шире вас, прикладников». Любовь Ивановна только переглянулась с женой Долгова, и обе еле сдержались, чтобы не расхохотаться. Ну, дальше так дальше… Впрочем, думала Любовь Ивановна, этот мальчишка впрямь с головой и действительно сделал что-то важное и нужное: защита прошла без сучка без задоринки, ни одного черного шара, хотя и пришлось соискателю попыхтеть, отвечая на многочисленные вопросы.

Ни одного вопроса не задал только замдиректора по науке Туфлин. Он сидел, задумчиво глядя на Любовь Ивановну, и ей стало неловко оттого, что Туфлин все время глядит на нее. Она подняла брови, как бы спрашивая — почему он смотрит? — и Туфлин, вырвав из блокнота листок, быстро написал и передал ей по рядам записку: «Сижу и думаю, в каком платье Вы будете на банкете?»

Платье было уже готово. Она сшила его сама — «арлекино», рукавов нет, юбка до пят, разрез выше колена, чтобы можно было удобно танцевать. На это ушло два вечера. Еще два вечера ушло на то, чтобы помочь жене Долгова с банкетом. Деньжат у Долговых было не много, хотя летом Долгов ездил на заработки в Сибирь, монтажником ЛЭП, и привез тысячи полторы. Но заказывать все в ресторане было бы слишком дорого, и Любовь Ивановна таскала из города полные сумки со всякой всячиной: жена Долгова должна была вот-вот родить, и ей было не до банкета, конечно.

В холле, перед входом в ресторан, уже висело огромное, склеенное из нескольких листов ватмана полотнище — «Житие кандидата Александра Долгова отъ рождения до нашихъ днѣй», с фотографиями и диаграммами творческого роста, стихами, прозой и рисунками. И сам кандидат был не расхристанным, как обычно, а в нормальном костюме, рубашке с галстуком и следами помады на обеих щеках.