«Карьера» Русанова. Суть дела

Завтрак стоял на столе в гостиной, потому что в столовой натирали полы, а есть на кухне домработница Даша не разрешала. Это было бы нарушением устоев, которые она хранила свято…

Русановы жили в огромной квартире со множеством комнат, чуланов и переходов, с изразцовыми печами и постоянным сквозняком.

Геннадий любил эту прочную, старую квартиру со своим устоявшимся за многие годы запахом и даже со своим сверчком за печкой, но уютнее всего он чувствовал себя в кабинете профессора, в полутьме, где тускло светились золотые обрезы собранной еще отцом библиотеки.

Здесь был особый мир. Здесь жил Писарев, Геннадий читал его и испытывал чувство суеверного страха оттого, что ему все понятно и все интересно. У себя в комнате Геннадий повесил его портрет и написал: «Помни! Он умер в двадцать семь лет, а сделал — на века».

Здесь жил Хайям, лукавый мудрец, который советовал выпить вино, пока его не выпили другие, а сам хмельному кубку предпочитал радостный хмель любви и дружбы.

— Он для тех, кто умеет читать, — говорил обычно их сосед, большой знаток и любитель Востока. — А кто не умеет, для тех он опасен. Он может посоветовать предать друга и насмеяться над истиной.

А еще здесь был камин. По воскресеньям они с Викентием Алексеевичем топили его специально припасенными смолистыми поленьями, садились в кресла возле небольшого столика с кофе, и профессор говорил, что англичане хоть и скучный народ, но с камином они придумали неплохо.

В такие вечера в кабинет приходила мать, ложилась на диван и читала. Геннадий всю жизнь помнит ее почему-то именно так — лежит, укрывшись пледом, и читает, время от времени поднимая голову, словно проверяя, все ли на месте.

Отец Геннадия умер. Это было так давно, что он ничего не помнил, кроме того, что в доме всегда было много всяких людей. Но зато он хорошо помнил день, когда их давний знакомый Викентий Алексеевич Званцев перестал быть просто знакомым и сделался его отчимом.

Все получилось просто. Вернувшись из школы, Геннадий еще в прихожей услышал неторопливый голос профессора, которого помнил столько же, сколько себя, успел за эти годы привыкнуть и к толстой собачьей дохе, и к ботам, что всегда аккуратно стояли под вешалкой, и к тому, что он сидит с мамой в гостиной и пьет чай из специального стакана с подстаканником, что-нибудь рассказывает, обязательно интересное. Рассказывая, он обращался не только к маме, но и к Геннадию, с самых ранних лет признав в нем ровню, и это, пожалуй, больше, чем что-нибудь другое, привязало Геннадия к Званцеву.

Викентий Алексеевич был высок, сухощав, рассеян, любил кошек, носил очки в золотой оправе, толстый шарф и вязаную фуфайку, страдал бессонницей. Он заведовал кафедрой физиологии в том же институте, где работал когда-то отец, и был влюблен в мать чуть ли не со школьных времен.

Эта романтическая история Геннадию положительно нравилась, хотя он иногда и улыбался про себя при виде трости с набалдашником и суконных бот, стоявших под вешалкой.

На этот раз профессор был в пиджачной паре, отчего выглядел слегка фатовато. Он усадил Геннадия рядом с собой, налил ему рюмку вина, чего никогда раньше не делал, и сказал, что они с мамой решили пожениться. Какие у него есть по этому поводу соображения?

— Вам жить, — сказал Геннадий. — Тем более, что рано или поздно это должно было случиться. Надеюсь только, что профессор не будет ставить меня в угол? А честно говоря, я рад, Викентий Алексеевич: иметь в доме взрослого мужчину — это хорошо. По крайней мере, так пишут в книгах. Отчим, когда приходит в семью, начинает приручать пасынка, возит его на охоту и на рыбалку. А нам что делать? Охотиться вы не умеете, рыбу тоже не ловите. Но я думаю, что у нас с вами найдутся точки соприкосновения. Правда?

— Заяц во хмелю, — сказала мама.

— Отчего же во хмелю? Я просто планирую нашу жизнь на ближайшее будущее. А точки соприкосновения… Они ведь у нас всегда были, правда, Викентий Алексеевич?

Внешне все оставалось по-прежнему. Как и раньше, Геннадий был почти полностью предоставлен самому себе — эта система воспитания в доме Русановых была теоретически обоснована еще тогда, когда Викентий Алексеевич мог влиять на Геннадия лишь в качестве друга дома.

— Вольный выпас молодняка, — говорил он с улыбкой, — оправдал себя еще в древние времена. Чем больше самостоятельности, тем больше толку. Воспитывать надо дурака, а умный сам себя воспитает. Следует лишь помнить, что, воспитывая себя, он будет постоянно оглядываться по сторонам, и если рядом окажутся негодяи и пустомели, то всякие разговоры о добре и справедливости будут ему непонятны…

Профессор был слишком старым другом, чтобы его перевоплощение в главу семьи могло что-то изменить. Геннадий по-прежнему всю неделю вертелся как белка в колесе, вставал в шесть и ложился за полночь, потому что мир с каждым днем становился все богаче, а Геннадий с каждым днем становился все жадней. Рано проявившаяся склонность к языкам еще в пятилетием возрасте заставила родителей отдать его сначала немке, потом англичанке, и обе они, словно сговорившись, привили ему прочный нижегородский акцент. Позднее, когда он, увлекшись Саади, стал изучать персидский, Викентий Алексеевич посоветовал ему придерживаться той же школы…

Мир становился богаче. В секцию бокса он попал случайно, но уже через год стал подавать надежды. Болты и гайки были для него железным хламом, он бы не смог разобрать мясорубку, но после того, как Викентий Алексеевич однажды увез его на загородное шоссе и посадил за руль, Геннадий понял, что без машины ему не жить, и уже через месяц довольно сносно копался в моторе.

— У тебя гуманитарный склад ума с уклоном в мордобой и автодело, — смеялся профессор. — Однако двоек ты по алгебре нахватал, по-моему, сверх меры. Не можешь сообразить, где встретятся два пешехода?

— У меня нет времени, — отмахивался Геннадий. — Встретятся где-нибудь, если приспичит.

— Пожалуй. Но я слышал, что у вас в школе некоторые учителя-ретрограды до сих пор не допускают с двойками к экзаменам?

— Такой факт имеется.

— Вот видишь. Между прочим, в высшей школе тоже не перевелись еще осторожные люди, не решающиеся принимать в институт без аттестата зрелости.

— Придется учесть, — смеялся Геннадий.

В другой раз профессор спрашивал:

— Это правда, что ты кого-то сильно избил?

— Правда.

— А за что?

— За дело.

— Ты уверен?

— Викентий Алексеевич, неужели вы думаете, что драка сама по себе может доставить мне удовольствие?

— Согласен. Но в таком случае не лучше ли было прибегнуть к экзекуции без лишних свидетелей? Во избежание, так сказать, кривотолков?

— Нет. Это было бы не лучше. Суд надо творить на людях.

— Ты прав, Гена. Я как-то не подумал…

Так выглядела система «вольного выпаса» на практике…

Геннадий уже было собрался позвонить Павлу, но тот его опередил.

— Привет, — сказал он. — Чем мы заняты? Не желаешь ли двинуть на лоно? Можно в Петровский парк. Там закусочная есть, сосисок поедим.

Геннадий улыбнулся. Ну еще бы! Куда же как не в благословенные тимирязевские кущи.

Павел помолчал, потом сказал язвительно:

— С приобретением тебя.

— Ты откуда знаешь?

— Весь дом знает. Как же, такое событие. Дворник утром Викентию Алексеевичу замечание сделал, что машина на штакетник наехала, а он говорит: обращайтесь к хозяину, машина не моя, знать ничего не знаю… Хлопотная у тебя жизнь будет.

— Не злопыхай, — сказал Геннадий. — Это неприлично. Жди меня внизу…

Сколько Геннадий помнил Павла — а помнил он его всю жизнь: жили они в одном доме и учились в одном классе, — Павел всегда возился с мышами и лягушками, собирал гербарии. Два года назад Павел выпросил себе где-то возле Тимирязевки кусок земли и стал разводить там всякие диковинные растения, о которых писала сперва «Комсомолка», а потом и толстые научные журналы.

Геннадий, у которого в голове был кавардак, иногда откровенно завидовал его одержимой трезвости и умению в двух словах выразить смысл жизни.