Когда жизнь на виду

Рудик — старый «бродяга», ему уже за сорок. Однако, судя по его интересу к жизни, сразу и не скажешь, что возрастной холодок коснулся и его страстей. Тонкое породистое лицо Королькова аккуратно обрамляется густым черным волосом, а гордость Рудика — борода — торчит вперед совковой лопатой. Он как-то заикнулся мимоходом, что его родители из казачества. Вроде мелочь, но я об этом почему-то помню. Наверное, потому, что приятель детства обладал той же наследственностью. Уж если он вспылит, смотреть на него страшно, как на сумасшедшего. Раньше все это лихостью называлось. Рудик однако не тот, он спокойнее и много умнее.

Сегодня после работы я зашел к Королькову, потому что соскучился по его обществу, по логике, риторике и неожиданным поворотам его мысли. Мы сидим вдвоем и пьем чай из жестяных кружек, которые он, как реликвию, возит с собой во все походы. Я проникаюсь симпатией к Рудику после его слов, потому что прошлый раз мы вот так же мирно пили чай и он мне доказывал преимущество гуманности перед варварством. Я тогда ушел от него законченным филантропом.

В данный момент я борюсь с естественным желанием, которое всегда омрачало и без того непростые отношения старших с младшими. Это желание — «подколоть».

— Да тебе вроде дальше уже и некуда, — не сдерживаюсь я. — Волки тебя сторонятся, а о людях и говорить не приходится.

Рудик понимает мою слабость и ее причину, он вздыхает и, думая о своем, подливает чай. А насчет волка — это он сам рассказывал, что как-то видел в степи. Якобы тот посмотрел на Королькова да и потрусил своей дорогой.

— Сегодня работал с Фоминым, — говорит Рудик, берет с батареи сухарь и сосредоточенно тычет им в кружку. — Ты знаешь Фомина?

— Видел.

— Как он тебе?

— Странный какой-то. Вроде как на внушительность претендует.

— Раздавленный он, — говорит Рудик внятно. — Страшное дело… Он даже кошачьего взгляда не выдерживает.

— Может, он от рождения такой?

— В том-то все и дело, что нет, — Корольков смотрит в угол и соображает. — Друзья у Фомина больно прыткие, сильные, энергичные, и держат его рядом цепко за «пятачок». Знаешь, для сравнения на фотографиях рядом с предметами кладут? Нет, — говорит Рудик зло, — они его пить не заставляют. Это было бы слишком примитивно. Просто они всегда правы, много лет, каждый день, всякую минуту. Друзья эти смяли фоминскую волю, уничтожили всякую сопротивляемость. Он на себя-то смотрит только чужими глазами. Парализовано даже мышление. Он не выберется из этого болота, даже если пойдет по крови. Звереть, только звереть. Иначе мы не выживем, Серега.

Рудик встал и прошелся по комнате. Я, как всегда, критически перевариваю сообщение.

— А ты не боишься необратимых процессов? — спрашиваю я.

— Зато сохранишь главное, — говорит Корольков зло и энергично, — останешься человеком.

— Интересная идея, — отмечаю я, — озвереть, чтобы остаться человеком.

— Именно так.

— Тогда давай еще чайку, — говорю я. — Вот так придешь к тебе за советом как к старшему товарищу, а ты научишь…

— Совет? Всегда пожалуйста, — говорит Рудик, орудуя чайником.

— Ну, ну.

— Не бойся язвительных и изощренных умов. Всегда помни, что у тебя есть средство, затерянное где-то промеж интеллигентов, — он подносит к моему носу огромный волосатый кулак, — и которое распутывает порой немыслимой сложности ситуации в мгновение ока.

Я закуриваю, обдумывая сентенции Рудика.

— Теперь насчет советов, — Корольков отклоняется, чтобы охватить меня всего взглядом. — В твоем возрасте они ни к чему. Ты что, боишься прогореть? Да тебе это даже полезно, прогорать по мелочам. Советы нужны людям постарше, для которых ошибки — большая роскошь.

— Что ты имеешь в виду под «прогорать по мелочам»?

— Если, например, тебя выгонит женщина — это мелочь.

— А что не мелочь?

— Не мелочь, если она выгонит меня.

— И как же ты с этим борешься?

— Я должен предвидеть, — говорит Корольков самодовольно. У Рудика красивый басок, солидный, и я понимаю, что предвидеть он сможет.

— Руди, ты прямо бестактно хвастаешь своим возрастом, — отмечаю я. — Меня так и тянет постареть.

— Зачем? — спрашивает он удивленно.

— Мне тоже больше нравится предвидеть, и я не хочу прогорать.

— Кстати, могу подкинуть поплавок, — великодушно сообщает он. — Самые отвратительные глупости совершаются от скуки. Они идут от порочности натуры. Глупости, совершаемые от тоски, будут поблагороднее. Их корни в условиях существования.

— Знаешь что, товарищ Карманный оракул, если ты думаешь, что ты меня расковываешь и делаешь свободным, то ты крупно заблуждаешься. Ты связываешь меня по рукам и ногам.

Корольков хитро ухмыляется, поглаживая бороду.

— Если я жил как бог на душу положит и ничего из жизни не выбрасывал, то теперь ты опубликовываешь мне гнусную идею насчет того, что, идя на что-то, можно заранее это списать. Безболезненно.

— А ты эгоист, Серега, — довольно басит Рудик. — Я тебе подбрасываю орешки, а ты хочешь, чтобы я же тебе их и раскусывал! Эгоист! Привыкли все вы получать в чистом виде, полуфабрикаты вас не устраивают.

Корольков докуривает сигарету и снова садится за чай.

— Почему же, устраивают, — говорю я и дую в кружку. — Ситуация вроде той, для которой сказано, что половина больше целого. А тебе все неймется плюнуть в сторону нашего поколения.

— Ладно. Мы вот выгребали грязь войны, видели ее последствия и еще много чего. Ладно. — Рудик хитро улыбается. — А вот ты, Серега, назови мне четыре события, которые тебе запомнились в жизни или были бы толчковыми к чему-то существенному. Пусть даже к крупной мысли.

Вопрос мне показался несложным, и я отвечаю почти сразу.

— Первая любовь. Раз.

— Раз.

— Второе… — я некоторое время размышляю. — Меня потрясло, когда отец, а он у меня всю войну окопы грел, заплакал, увидев мой новенький студенческий билет.

— Два.

— Третье… когда я в первый раз назвал человека свиньей. Он это заслуживал.

— И последнее.

Оказывается, не так-то это просто.

— А почему, собственно, четыре события, а не три? — спрашиваю я Королькова. — Три — это по-русски. Зачем четыре-то?

— Я думаю, ты понял, что я хотел сказать.

— Ну, ты фрукт! — возмущаюсь я. — Так дела не делаются.

— Именно так они и делаются.

— А вот взять тебя, — настраиваюсь я на атаку. — Со шпаной сотрудничал в свое время?

— Да. На атасе стоял.

— Странное дело. Кого из вас ни спросишь — все на атасе стояли. А куда же девались те, другие? Одно время такие морды на улице появились, что хоть я тогда и пацаном был, и сейчас отчетливо вижу. Можешь записать это воспоминание четвертым пунктом моего ответа на твой гнусный вопрос.

Рудик посмеивается.

— Ты сам-то можешь вспомнить хоть одно солидное событие? — чувствую я себя «на плечах противника».

— Есть немного, — успокаивается он и умолкает. Я, довольный, жду.

— Раз рапортовал министру от лица пролетариев электролампового завода, когда там работал.

— Да. На тебя где сядешь, там и слезешь, — говорю я с удовольствием.

— Мы люди простые, говорим стихами, — скромничает Рудик на свой лад. Это его излюбленная присказка.

Я смотрю на Королькова, он поглядывает на меня, и мне приходит в голову, что мало в жизни того, что могло бы встать на уровень мужской дружбы. Разве что семья, да и то весьма благополучная. Так или иначе, старая дружба хранится у каждого из нас в самых неприступных уголках души всю жизнь.

— Рудик, тебе ведь, наверно, и на нож приходилось ходить в свое время? — спрашиваю я неожиданно и для самого себя.

— Было дело, — просто отвечает Корольков.

— Понимаешь, мне иногда кажется, что вот вам, старшим, было в чем-то легче… Яснее, что ли. Сейчас же можно шею свернуть, пока до сути добираешься, а уж на саму схватку может и здоровья не хватить.

— Не болтай ерунды, яснее нам не было. Подонков время не меняет, они были и останутся скользкими.