Переводчица из «Интуриста»

— Ирка, мне надо поговорить с тобой.

— Некогда, отпусти, ждут туристы. Вон, видишь, стоит толстяк. Это мой. Меня ждет. Пусти.

— Ирка, мне надо в отпуск. Понимаешь, я хочу на юг.

— А на Горизонтские острова не хочешь? «На веселых, на зеленых Горизонтских островах, по свидетельству ученых, ходят все на головах.»

Ирка смеется и убегает от меня.

Сквозь распахнутые двери с улицы в вестибюль энергично входит Коля Смирнов, а следом за ним, неторопливо и чинно, ответственные туристы без пиджаков. Я захожу следом за Колей в бюро обслуживания и ловлю его у одного из столов.

— Коля, мне нужен отпуск за свой счет. В отделе кадров мне отказали. Как ты думаешь, к кому сходить?

— К Соколовой.

— К Соколовой?

Пенсне на длинном костистом носу Соколовой вздрагивает. И в упор смотрят на меня черные глаза точками. Зря все-таки я пошла к ней. Может, лучше и не говорить, а извиниться и уйти?

— Я вас слушаю, — говорит Соколова.

И потом:

— Почему именно сейчас отпуск, вы ведь знаете, какое у нас напряженное время. Почему именно сейчас?

— Я замуж выхожу.

Сама не знаю, как я говорю это. Тут же спохватываюсь, хочу крикнуть: неправда, не выхожу. А может, и выхожу — сама не знаю. И молчу, и смотрю на Соколову. А она улыбается и говорит:

— А почему у вас лицо такое?

— Какое?

— Несчастное.

Я пытаюсь улыбнуться:

— Разве?

Она перебирает на столе бумаги, не глядя на них, а глядя на меня.

— Вы у управляющего были? Посидите, я сама поговорю с ним.

Соколова уходит. Она вернется и станет требовать у меня справку из загса или какое-нибудь свидетельство. Или будет расспрашивать, за кого я выхожу замуж и как мы будем жить дальше. Зачем только я пошла к ней? И зачем я затеяла все это? Мне уже не хочется на юг.

Соколова возвращается и говорит: «Когда вы уезжаете? Зайдите сейчас к управляющему и договоритесь конкретно». Ну и Соколова!

Все было в порядке. Мое заявление лежало в отделе кадров, и на нем размашисто было написано: «Разрешить». А мне было тревожно. И чем больше приближались ко мне поезд, дорога и Черное море, тем тревожнее становилось.

Я сидела в холле. Туристы приходили и уходили. Вошла Валя. Я обрадовалась и поднялась с кресла. Валя искала кого-то глазами. Она увидела меня, улыбнулась мне вполне любезно, и я поняла, что не меня она ищет здесь и что встреча со мною случилась некстати. Но было уже поздно. Я уже шла навстречу Вале, и была уже в нескольких шагах от нее, и не могла уже скрыть, что рада ее видеть.

— Хорошо, что я встретила тебя, — сказала Валя. — Мы так давно не виделись!

Мне стало неприятно от этой маленькой лжи. Ведь я считала себя подругой Вали.

— Неправда. Ты совсем не рада, — сказала я.

Валя засмеялась и опустила голову. Тут только я заметила, что у нее новая прическа, и подумала: может быть, это прическа делает Валю чужой?..

— Ты свободна? — спросила Валя.

— Да. До экскурсии еще целый час.

— Тогда посидим.

Мне так хотелось поговорить с Валей, но я не могла даже начать разговор: что-то встало между нами, разлучило нас.

— У меня новость для тебя, — сказала Валя. — Сюда приезжает из Скандинавии выставка мод. Вот тебе интересная работа. Они будут здесь месяца два.

Мы поговорили о выставке, потом о погоде, потом еще о чем-то. Даже если бы мы сидели дальше друг от друга, я бы и то почувствовала, как напряглась вдруг Валя всем телом. И лицо у нее стало напряженным. Я смотрела вокруг, но ничего не замечала. Вот расхаживают по холлу туристы. Вот Ломов, невесть откуда взявшись, идет по дорожке. Увидел нас и пошел к нам.

— Здравствуйте, — говорит Ломов. А сам смотрит на Валю. Виновато. И у Вали совсем необычное лицо. В нем все светится, дрожит, меняется непрестанно. Даже глаза то темнеют, то светлеют.

— Здравствуйте, — говорит Валя.

Я поднимаюсь:

— Я совсем забыла, у меня еще не заказана машина. Простите…

Ломов кивает мне. Я ухожу, а Валя, кажется, даже не замечает этого.

— На какие же деньги ты поедешь?

— На те, что мы с вами откладывали. Которые на пальто.

— А пальто?

— Зачем мне пальто? Оно мне совсем не нужно.

Муза стоит у окна и поливает цветок. Рука у нее дрожит, и в руке дрожит пол-литровая банка с водой.

— Тетя Муза, я — последняя дура. Я просто не знаю, как это получилось так глупо, нелепо… Я ничего не думала, не имела в виду. В общем, тетя Муза, я не собиралась никуда ехать, я просто так поговорила, хотела обсудить, но ничего серьезного. Разве я куда-нибудь уеду, тетя Муза? Разве я оставлю вас? И потом, мне нужно пальто и вам тоже. Ну, тетя Муза! Ну!..

В кухню входит Калерия.

— Что случилось? Вы поссорились? Нет, правда, что случилось? Смотрите, вы уже льете через край.

Калерия берет из рук тети Музы банку и ставит ее на стол.

— Идемте, тетя Муза, в комнату, — говорю я.

— Конечно, идемте, — соглашается Калерия. И пока мы идем по коридору до нашей двери, Калерия верещит за спиной — В кухне всегда пахнет свиным жиром. Я сто раз говорила тетеньке, чтоб она не жарила на свином жире, ведь не голодовка. Но она не слушает. Она называет меня расточительницей. А из-за этого в кухне невозможно находиться.

Мы заходим в комнату, и Калерия вместе с нами. Она первая садится за стол и подвигает стул тете Музе. Я говорю:

— Послушай, Калерия. Нам надо поговорить. Зайди попозже.

Калерия поднимается и уходит, мотнув плечом. Через секунду она возвращается и предупреждает через порог:

— Так я зайду минут через пятнадцать.

И снова уходит. Тетя Муза складывает шитье в шкатулку.

Я только хочу открыть рот, как тетя Муза опережает меня:

— Не надо, Ася, говорить. Разговоры жизни не меняют, а только людей путают.

— Меняют. Я вот раньше хотела уехать, а теперь не хочу.

— Вот и видно, что ничего ты не понимаешь. Разве для того я тебя взяла и вырастила, чтоб тебе помехой быть? Ты со мной про это и не говори.

Мы молчим. Тетя Муза достает свою старую юбку, раскладывает ее на столе и склоняется над ней с иголкой и ножницами. Я залезаю с ногами на диван. Тикает будильник, и бесшумно снует по скатерти тень тети Музиной руки. Как будто все то же самое. Но что-то нарушилось в нашей комнате, что-то сместилось, чего пока ни я, ни тетя Муза не различаем отчетливо, а только смутно угадываем. И нам тревожно, как перед всякими переменами, которые неизвестно к чему приведут.

Калерия стучит в дверь и заходит в комнату, не ожидая нашего ответа. Она спрашивает еще с порога:

— Ну как, договорились? Ты едешь?

Я молчу.

— И правильно делаешь, — говорит Калерия. Она садится рядом со мной на диван. — Надо ехать. Человек вообще должен побольше ездить, это расширяет кругозор. Правда, тетя Муза? И если бы у меня была возможность, я бы тоже поехала. На Кубу. Там ведь калоши тоже делают? Но я бы могла не только калоши, я и на строительстве могла бы, а строительство там наверняка есть.

— Тебя не пошлют, — говорю я. — Туда, по-моему, только инструкторов посылают. По животноводству, например, или по механизации.

— А я могу на инструктора выучиться.

— Все равно тебя не пошлют. Ты сразу замуж там выскочишь.

— Я? Думаешь, у нас на «Треугольнике» ребят нет? У нас в ОТК один работает… Я даже внимания на него не обращаю. Меня этот вопрос не интересует.

— Что же тебя интересует? — спрашивает тетя Муза.

— Вы же знаете. Революция.

Я улыбаюсь. Тетя Муза перекусывает нитку.

— И не вообще революция, а на Кубе. То есть вообще, конечно, тоже, но на Кубе — особенно.

Я говорю:

— Калерия, когда тебе будет восемнадцать?

— Через четыре месяца.

— Значит, четыре месяца ты еще проживешь с нами.

— Да. Четыре месяца еще проживу, — говорит Калерия серьезно.

Мы разговариваем допоздна. Тетя Муза уже залатала юбку и теперь гладит ее. Блестящий новенький утюг, как теплоход, скользит в темно-синих складках юбки. Приходит Басманова. Она держится с Калерией сурово, но все знают, что она крепко привязана к ней и больше всего боится, что Калерия впрямь сорвется как-нибудь с места и уедет, если не на Кубу, то куда-нибудь, «где все новое: люди, дома, мебель…». А Басмановой хотелось бы, чтобы Калерия никуда не уезжала, вышла замуж за хорошего человека и родила бы Басмановой девочку.