Человек ищет счастья

— Ромашкин.

— Вот видишь, хоть он спрятался за псевдонимом, все равно я узнал. И фельетон такой же растрепанный, как и сам его автор.

— Я доверяю Ромашкину.

— Сколько угодно доверяй, но и проверяй. У меня тоже нет оснований не доверять тебе и все же боюсь: отсекут тебе когда-нибудь буйную голову из-за Воловиковых и Ромашкиных.

— Что ты меня, в самом деле, пугаешь? — разозлился Николаев.

— Ну, иди досыпай. Утро вечера мудренее.

— Пока, — буркнул Николаев.

Но уснуть никак он не мог. Ворочался, курил. Жена вздохнула: сам не спит и ей не дает. Будет жечь папиросу за папиросой.

Ромашкин приехал в редакцию прямо из университета. Поглядел на него Николаев, и сердце заныло: какой-то несобранный, взлохмаченный — волосы как у ежа, всегда торчком. Лицо маленькое, курносое, веснушчатое и, странное дело, казалось, состояло из двух разных половин. Посмотришь в дымчатые, бедовые глаза и оторопь берет, будто в них застыл немой вопрос: «Что, по шее захотел? Это у меня не задержится». А губы пухлые, подбородок круглый, как у девушки, даже с ямочкой. На губах всегда блуждает плутоватая улыбка. «Чудак! — словно бы говорит она. — Да я же пошутил! Разве я могу ни с того ни с сего — по шее!»

Дело, конечно, не во внешности: с лица воду не пить. Но у Ромашкина характер оказался плохой. Работал по настроению. То вдруг обуяет его жажда деятельности. Хватается за все, носится по городу, пишет, пишет. Иной раз пойдет на задание, но увлечется чем-нибудь посторонним, а потом огорченно скребет затылок: «Я ж хотел как лучше!» Или нападет вдруг на парня апатия. Ходит по редакции, словно чумной. А то сядет за стол, подопрет рукой голову, глаза устремит в потолок и грызет карандаш.

— Ромашкин, ты чего это?

— А чего?

— Работать надо.

— А я и работаю. Думаю. Возможно, в вашей редакции думать строго воспрещено? Тогда извиняюсь. Я был другого мнения, — поднимается, засовывает руки в карманы и уходит.

— Ты что с ним нянчишься? — спросил однажды Николаева Кремнев, прослышав про «художества» Ромашкина. — Место он у тебя занимает. Что, мы не найдем хорошего сотрудника?

— Человек ищет себя, нельзя его выгонять, — возражал Николаев.

— Ох, и искатели развелись у тебя в редакции! Ты тоже ищешь, что ли?

— Не смейся, пожалуйста. Потом будем смеяться, а сейчас рано.

А Ромашкин все тот же: пойдет на завод за информацией, а вместо этого надергает совсем других фактов, с разных цехов помаленьку — тут ему расскажут о безобразиях кладовщика, там пожалуются на бездушного мастера, в третьем вытащат на свет какого-нибудь пьяницу.

— Тебя же за информацией посылали, Ромашкин.

— Ну, да! Я им про информацию, а они с жалобой. Что, мимо проходить, да?

— Ну, хорошо. Вот у тебя тут целый блокнот записей, а статьи тебе не сделать.

— Не сделать, — соглашается Ромашкин. — Не свяжешь, это верно.

А тут подвернулась эта жалоба на мастера Васькина. В цехе — золотой человек, активист. А дома — куркуль, обыватель. Николаеву неожиданно пришла мысль: пусть Ромашкин разбирается с этой жалобой! Дело серьезное, щекотливое. Ромашкин пропадал три дня, а на четвертый принес фельетон, положил на стол редактору.

— Что это? — спросил Николаев.

— Читайте.

Прочитал. Даже не поверил: хлестко, хотя немного несобранно.

— Факты основательно проверил?

— Комсомольским билетом ручаюсь.

— Ну, смотри, Ромашкин! — проговорил Николаев.

И сейчас, после разговора с Кремневым, думал о Ромашкине: «Выгоню, если наврал, с треском выгоню!»

— Спал бы ты, Вадик, — сказала жена.

— Спи, кто ж тебе не дает!

— С тобой уснешь, — она поднялась, решительно забрала из его рук папиросу и приказала:

— Спи!

Он послушно, как дитя, поудобней улегся и через несколько минут заснул.

Утром у Николаева было скверное настроение. В редакции зашептали: «Редактор не в духе». Это значит, лучше не попадаться ему на глаза. Неудачливее других оказался Воловиков. Его первого вызвали к редактору.

Воловикова Николаев встретил хмуро:

— Ну, что у тебя там вчера?

У Воловикова было очень трудное отчество: Анемподистович. Поэтому его просто звали Иваном, хотя сам он настаивал, чтобы его величали Александровичем. Однако новое отчество не прижилось. А за глаза, с легкой руки Ромашкина, прозвали Колобком. Он и в самом деле чем-то напоминал колобка: маленький, полный, с круглым румяным лицом. Волосы всегда гладко зачесаны назад, мягко поблескивают. Воловиков чем-то их смазывал.

— Ничего, Вадим Сергеевич, — ответил Воловиков. — Это Спицын меня с толку сбил.

— Самому думать надо, Воловиков. Тогда тебя никто с толку не собьет.

— Семен Николаевич заходил в типографию прочитать фельетон. Сначала поморщился, а потом говорит: «Снять бы следовало». А тут меня отозвал метранпаж. Пока я с ним объяснялся, Семен Николаевич ушел. Я не придал значения его словам. Когда же полосы ставили в машину, Спицын мне и говорит: «Чего ж ты, Иван, делаешь? Тебе ж ясно было сказано: снять фельетон. Ты хоть редактора поставь в известность». Ну, я и позвонил.

— К фельетону руку прикладывал?

— Сокращал, Вадим Сергеевич. Не входило.

— Ну, смотри! За такие сокращения, знаешь, что бывает?

— Не входило же, Вадим Сергеевич! — слабо сопротивлялся Воловиков, обтирая со лба пот, и платочек у него аккуратно свернут, не измят.

— Посоветовался бы.

— Я ж думал: пустяковое дело.

— Хорошие пустяки! Ты же этим сокращением смысл исказил. Теперь выходит, что злополучный Васькин бандит какой-то.

— Что вы на меня взъелись! — взбеленился Воловиков. — Ромашкин заварил кашу, пусть и расхлебывает. А меня в это дело не путайте!

Неожиданная вспышка Воловикова удивила редактора. «Ох, и трус…» — подумал он.

— Иди! Обоим вам несдобровать, друзья закадычные.

Закадычные! Один другого терпеть не мог. Ромашкин — занозистый парень. А Воловиков всегда — и в жизни, и в статьях старательно и искусно избегал острых углов. Статьи у него получались обтекаемые, так что подчас трудно было разобрать: кого хвалит, а кого ругает. Зато на информациях набил руку, никто лучше не мог делать. Король информации! Потому и ценил его Николаев, держал в редакции. У Воловикова не было ни друзей, ни врагов. Даже с людьми ненавистными умудрялся ладить. Лишь с Ромашкиным сразился. Но тот колюч — вот и началась ссора. Зачем Воловиков сунулся с сокращениями? В высшей степени человек осторожный, он вообще ничего не предпринимал прежде, чем не убеждался, что ничем ему это не грозит. А здесь сорвался. Ну, и черт с ним!

Николаев взялся просматривать почту, забылся, когда позвонил Кремнев.

— Готов идти на голгофу? — спросил секретарь горкома.

— А! — раздраженно произнес Николаев. — Хоть к черту на рога.

— Тогда заходи. Васькин с утра жаловался. Сейчас придет. Эх, когда вы, газетчики, поумнеете!

— Ладно. Ромашкина брать?

— Нет, — засмеялся Кремнев. — Этот косматый разбойник пера всегда приводит меня в трепет. А каково Васькину? Он же его изобьет.

Ромашкин встретился с Николаевым в коридоре редакции. Тот все знал. Вид воинственный, волосы пуще прежнего всклокочены, в глазах светился отчаянный задор: «Я ему, этому Васькину, покажу!» А на губах маялась виноватая улыбка.

— Я с вами, Вадим Сергеевич.

— Уходи с глаз долой! — рассердился Николаев, а про себя улыбнулся, вспомнив слова Кремнева: «Разбойник пера!»

Николаев, выйдя из редакции, проникся уважением к Ромашкину: оценил его благородный порыв. Что бы могло произойти с Ромашкиным в кабинете Кремнева, если бы он оказался не прав? Страшно подумать. Не побоялся — сам напрашивался идти. Одно из двух: либо Ромашкин уверен в правоте, либо, в худшем случае, хотел принять вину на себя, выгородив редактора.

Кремнев встретил редактора насмешливой улыбкой, но руку пожал крепко, по-дружески. За последний год Семен здорово поседел: волосы стриг накоротко, под бокс, даже виден был бугроватый череп. Седина, однако, заметна: словно эту умную голову крупно посолили. Нос орлиный, а глаза в мелких сеточках морщин смотрят задорно.