На сопках Маньчжурии

Когда начались деревянные домики и длинные двухэтажные бараки, она свернула в переулок, поднялась на крыльцо и постучала в дверь. Легкие шаги прошелестели, Машин голос окликнул:

— Это вы, Дашенька?

— Я! — отозвалась Таня.

В комнате кроме Маши Малининой за столом сидел Цацырин.

— Ну вот и я, — сказала Дашенька. — В городе невозможно душно и пыльно, а у вас за заставой хорошо.

В просторной комнате на стене висели гравюры. На самой большой — у стога сена спал гусар в красном доломане, над ним стоял конь. Всю картину с далекими снежными горами, уходящими к ним взгорьями, стогом сена и красным доломаном гусара художник написал только для того, чтобы написать коня, тонконогого, поджарого, с крутой шеей, обращенными на зрителя огненными глазами, дикого и любящего, встревоженного долгим сном хозяина… В самом деле, гусар, может быть, уж и не проснется!

На остальных гравюрах были розовые девушки, одетые и раздетые, шаловливые амуры со стрелами, а в углу висело овальное зеркало. Все это убранство подчеркивало совершенно благонадежный образ мыслей хозяев комнаты.

Дашенька села на диванчик и прежде всего заинтересовалась заводскими новостями.

— Вот приказец! — Цацырин указал на стену.

Список с приказа был приколот к стене рядом с зеркалом. Директор-распорядитель завода Ваулин обратился с просьбой к рабочим завода строить крейсера и прочие суда со всей поспешностью и энергией, которые у них есть. «Надеюсь, — писал он, — что у товарищей рабочих от моего призыва затрепещут сердца и воспламенятся огнем, как и в былые годы горели сердца их отцов, когда неисповедимые судьбы господни посылали России подобные же испытания».

— Как работать побольше, так мы ему товарищи, — усмехнулся Цацырин. — Следующая новость, Дашенька, неприятная: уволили Парамонова… В главной конторе у нас служит молодой человек Весельков. Носит студенческую фуражку, все о нем думали — студент! Вышел он на прошлой неделе из конторы, увидел Парамонова, окликнул: «Эй ты, послушай!» Парамонов подошел, однако шапки не поломал. Стоит в картузе и смотрит на студента. Тот размахнулся — да по картузу! Шагов на двадцать отлетел! «Когда подходишь, шапку долой! — И дает три копейки. — Сбегай за спичками, принесешь в контору». Парамонов трех копеек не взял, картуза не поднял, сказал: «Сбил, так подними!» И как хватит его за плечо, да носом к земле… Чуть студент богу душу не отдал!

Глаза Дашеньки заблестели. Она выпрямилась. Да, она сама поступила бы точно так же. Какой мерзавец! Неужели студент?

— Не студент, только носит студенческую фуражку. Состоит в родстве с Коссюрой, начальником корабельного отдела.

— Слава богу. Но досадно: мы потеряли на заводе Парамонова!..

— Так не позволять же, Дашенька, монархисту изголяться над собой!

— И то плохо, и другое не лучше. Товарищи, я вот что привезла вам…

Из дамской сумочки вынула пакетик, перевязанный розовой ленточкой. На тонкой, почти папиросной, но плотной бумаге было напечатано обращение к рабочим-запасным… «Ваше место не в рядах защитников преступного, залитого народной кровью и слезами самодержавия, а в рядах борющегося против него рабочего класса. Теперь, когда оно проводит насильственную мобилизацию для войны с Японией, в России совершается другая великая свободная мобилизация — мобилизация революционных сил для завоевания политической свободы».

— Хорошо, — сказал Цацырин. — Просто и доходчиво… Другая великая мобилизация! Только Красуля, который, как известно, хочет победы Куропаткину, будет противодействовать. Дашенька, почему Красуля до сих пор организатор нашего района?

— Думаю, потому, что в комитете пользуется авторитетом Глаголев.

— Но ведь и Глаголев, и Красуля не могут не подчиняться решениям Петербургского комитета?!

— Теоретически не могут, а практически гнут свою линию.

— Если бы Антон Егорович… — начала и не кончила Маша.

Таня промолчала. Больно было всякое упоминание об Антоне.

…Она ушла из одноэтажного домика в переулке вечером. Долго шагала пешком. По одной стороне улицы теснились деревянные дома, по другую протянулся забор. За забором текла Нева. Вечерний свет был нежен, и грубый забор, одетый этим светом, казался даже красивым… Да, плохо, что Красуля организатор Невского завода!

Красуля давно работал в конторе корабельной мастерской. Приехал он с Волги, где некогда находился под надзором полиции. Приехал, поступил на большой завод, затерялся в массе рабочих и служащих. Впервые Таня познакомилась с ним после сходки в лесу, на которой был и брат ее Николай.

Полицейские появились тогда неожиданно. Таня следом за другими скатилась в овраг и побежала. По оврагу, между склонов из ослепительно красного песчаника, струился ручей. В одном месте Таня увидела пещеру. Решила укрыться в ней и переждать. В глубине пещеры на корточках сидел Красуля.

— Переждем, надо выходить из оврага не всем сразу, — сказала Таня, нарушая молчание, потому, что Красуля, очевидно, не собирался говорить.

— Тише! — сказал Красуля. Потом заметил: — Двоим здесь тесно, а вообще — как все плохо организовано. Как могла проведать полиция? Значит, кто-то донес. Плохо отбираете и проверяете людей.

Таня не ответила. Красуля говорил назидательным, раздраженным шепотом, как человек, который знает большее и умеет большее и поставлен контролировать то, что делают другие. Она искоса взглянула на него. Его сладковатое, благообразное лицо покраснело от неудобной позы. Невольно она улыбнулась.

— Вы напрасно улыбаетесь, — обиделся Красуля. — Так можно провалить всю организацию. Еще неизвестно, чем дело кончится. Может быть, полиция догадалась про овраг.

Несколько человек прошли мимо пещеры. Кто-то остановился поблизости. Шаги ушедших замирали. Булькал ручей. Пошевелились ветви кустов на противоположной стороне оврага. По всей вероятное и, поверху шел человек и наблюдал за тем, что делалось внизу.

Красуля не сводил глаз с шевелящихся ветвей. Таня сказала, когда все успокоилось:

— Пойдем…

— Идите.

Она пошла, оглянулась. Красуля сидел на корточках и следил за ней.

От этой встречи у нее осталось неприятное ощущение. Тогда все обошлось благополучно, полиция не догадалась про овраг. А может быть, и догадалась, да была сбита с толку поручиком Логуновым.

Таня прошла мимо Смоленских классов. В самые трудные минуты жизни преподавание в этой школе приносило ей радость. Когда она пробиралась сюда с Петербургской стороны на конке или на извозчике, а мимо проносились в собственных выездах ротонды, шляпки, украшенные страусовыми перьями, газом, цветами искусственными и живыми, тросточки между колен, цилиндры и котелки, она знала, что это только видимость порядка, благополучия и устойчивости. Устойчивости нет. В движение пришли могучие силы, и никто не остановит их.

— Что такое наука? — спрашивал ее рабочий Афанасьев, недавний выходец из деревни. И совсем тихо: — А учит она, как свергать капиталистов?

Котельщик Пудов пришел в школу осторожно, приглядываясь и как бы не доверяя. В класс записываться не стал, сказал:

— Посижу — посмотрю… Африкой вот интересуюсь. Есть, говорят, в Африке народ кафры, а как у них насчет помещиков да исправников?

Оказался жадным до знаний и усердным человеком. Высокий, тощий, без передних зубов, точно в насмешку носивший фамилию Пудов.

В классах она познакомилась не только с теми, кто приходил учиться грамоте, но и с теми из заводской организации, кто приходил присматриваться к ученикам. Именно здесь она познакомилась с Парамоновым.

Вначале, приметив Парамонова, опрятно одетого в черный сюртук, в белую рубашку с отложным воротничком, она подумала: «Инспектор!» — и уже готовилась присесть перед ним в реверансе, но вдруг инспектор при виде ее смутился. Оказался рабочим Невского завода.

— А я думала… — сказала Таня. Они оба засмеялись.

Впрочем, инспектор все-таки пришел. Он тоже был в сюртуке, только не в черном, а в синем, с форменными пуговицами и контрпогонами, в пенсне, с веселой эспаньолкой. Он посетил занятия повторительной группы.