Избранное

Как я уснул, не помню. Вскочил в каком-то беспамятстве, дико озираясь по сторонам.

- Воюешь? - услышал голос Васильева.

Я подошел к окну. За ним зеленел раскидистый клен. В медленно наступающих сумерках его листья темнели и казались неправдоподобно большими. За оградой прошли два сцепленных трамвайных вагона. Залился звонок, колеса с визгом брали поворот… «В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый… В чистом поле под ракитой богатырь…»

- Чего ты там бормочешь? Давай покурим.

- Влипнем, как вчера.

- А, с нас взятки гладки!… Только свет не будем включать.

- Покурим так покурим. - Я с силой распахнул окно. - Все вылазит, вылазит из тебя война! Захлебываешься. Как переключиться на тишину?

- А ты не форсируй. Не спеши. В том галопом мчавшемся времени… и сплеча рубили и ошибались, нанося раны, которые и сейчас кровоточат. Четыре года! А ты хочешь так сразу и высвободиться от всего. Нет, друг, это останется с тобой навсегда. С тобой, со всеми нами. Теперь не меньше чем на столетие вперед вопросы и мира и войны никому нельзя решать без оглядки на первую половину сороковых годов двадцатого столетия. Это ты обязан понять. И еще… если не осмыслишь всего, что пережил, не оценишь, а может быть, и не переоценишь иные поступки, будешь балластом жизни, издержкой войны!…

Все меньше звуков доносилось к нам в открытое окно. Умолкли трамвайные звонки. Где-то недалеко поскуливала собачонка. Васильев задышал часто, натужно - уснул? Ночная прохлада выстудила палату. Я тихо прикрыл окно.

- Ты чего не спишь? - спросил Васильев.

- Не получается…

- Ночь теперь для сна. Тебе жизнь отмерила время - еще не раз собственное сердце руками ощупаешь! - Он повернулся лицом к стене и вскоре уснул.

А меня память увела в далекую маленькую комнатенку на окраине Краснодара, к женщине в длинном шелковом халате, с высоко поднятой керосиновой лампой в руке: «Вы кричали… Может, какая помощь нужна?…»

* * *

…Шли дни. Они были то солнечными, то дождливыми. Мы с Васильевым больше молчали, но иногда, под настроение, он рассказывал что-нибудь о своей жизни, и эти рассказы немолодого опытного человека - ему уже под пятьдесят - были так необходимы мне!…

Только что прошел грозовой дождь. Стою у окна, смотрю на дерево с подрагивающими еще глянцевыми листочками сердцевидной формы - молодая липка. Говорят, такой формы листья излечивают сердечные заболевания, а почкообразные - почечные. Интересно, какими лечат наши легкие? Только все это сказки…

Солнечный луч заглянул в палату.

- Павел Николаевич, лето!

Васильев открыл глаза:

- Да. Как я ждал его - и вот опоздал…

- Ну что вы?

Он сел, опустив отекшие ноги, потер бледной рукой горло.

- Задыхаюсь. У меня в легких четыре дырки, да и возраст… Ты посмотри на окна - бойницы. Выходи скорей из этих стен, Тимаков. Там началась другая жизнь. Иди скорей. А я тебе, по-хорошему позавидую. Ты молод: одолеешь, поживешь, повидаешь, поборешься еще!…

Откуда- то издалека доносилась музыка. Духовой оркестр играл военный марш.

Поживу ли? Чувствую себя таким изношенным… В партизанском лесу любил оставаться один на один с ночью, слушать шум говорливой горной реки, смотреть на звездный небосвод, на смутные очертания гор. Мечтал: кончится война, дотяну я до седин и приду сюда, к верховью Донги, к подножию Басман-горы. Там, где под ветром шумит молодая роща, поднимутся папаши-дубы, а где сейчас стоят молодые сосенки, устилая землю смолистыми иглами, вырастет большой лес. Только древний Басман по-прежнему никому не уступит высоты своей, своего величия. И я побреду по тропе, охватывающей с юга его могучую каменную грудь…

- А я думала, вы спите. Стучу - не отвечаете. - Вера прошла прямо к тумбочке, положила на нижнюю полку сверток, встала за спинкой кровати.

- Что там, в городе?

- К параду Победы готовятся.

- Наших не встречала?

- Не пришлось…

- Как дома?

- Как обычно. Наташка здорова. Все стены комнаты разрисовала красным карандашом. А как ты?

- Все в порядке.

- Знаешь, Костя, Наташка покоя не дает, рвется к тебе. Уж и не знаю…

- Чего же ты не знаешь - к нам опасно…

- Так я про это и толкую матери, а они обе к тебе хотят - что малая, что старая.

- Ты иди, а то на поезд опоздаешь.

- Да, они сейчас редко ходят.

Дверь за Верой закрылась. В палате тихо-тихо. Васильев, наверное, уснул…

- Кто она тебе?

Я вздрогнул от неожиданности.

- Ну, жена…

- Почему «ну»?

- Сам не знаю…

- Вот те раз! Не любишь? А любил кого? Где она?

- Не надо, Павел Николаевич…

- Как знаешь. Только это не жизнь, а одна проволочка:

- У меня дочь.

- Что же это у вас так получается?

- Так сложились обстоятельства…

- Ну, милый мой, война - вот это обстоятельства. А в любви человек властен над ними. И не дай бог, если обстоятельства становятся сильнее тебя. Тогда ты и сам не обретешь и другим не дашь, может быть, самого главного в жизни!…

Музыка гремела где-то рядом, наверное на площади Коммуны; слышны строевые команды. А мелкий дождик все сыпал и сыпал. Влажные кумачовые флажки нависали над трамвайными линиями Божедомки - они виднелись за гранитной спиной Достоевского.

В день парада нас угостили роскошным завтраком, потом мы собрались в Ленинском уголке, слушали по радио голос Левитана, бой часов на Спасской башне, цокот копыт по мостовой, встречный марш и рапорт командующего парадом маршалу Жукову.

После обеда в палату вбежал санитар:

- Кто будет полковник товарищ Тимаков?

- Я.

- К вам пришли жена с дочуркой. Ждут в Ленинском уголке.

- Пустили сюда ребенка?

- Да они за окном. Вы халат, халат накиньте, окно там открою.

Прижавшись к матери, худенькая, росленькая девчушка, задрав белую головку, смущенно смотрела на меня. Моя, моя, моя… Все-все мое - даже чуть заметная ямочка на подбородке…

- Здравствуй, Наташенька!

- А ты мой папа?

- Твой, твой, а чей же?

- Войны нет, а ты домой к бабушке не приходишь!

- Я рану лечу.

- Тебя - автоматом?

- Полковник, немедленно в палату! - Дежурный по госпиталю решительно закрывает окно.

- Там моя дочурка!

- Все понимаю, но в палату, в палату. - Он чуть ли не силой выталкивает меня из комнаты.

В коридоре никого не было. Я бросился бегом к входной двери. Дежурный санитар, пожилой солдат в белом халате, остановил меня:

- Далече, товарищ больной?

- На свет божий!

- Никак нельзя! Наше медицинское дело только начинается. Главный сказал: шла война - на нервах держались, пришла тишина - с ног валятся. Человек не железный, подковать его заново надо, жизнь требует!

- Философ ты, однако. На каком фронте воевал?

- Ты лучше в палату ступай, а то и тебе и мне - под микитки.

- Так меня уже подковали - домой скоро. Я ненадолго, а?

Вышел. Моих не видно. Неужели успели уйти? Спустился к памятнику Достоевскому. Вокруг него ухоженная земля, растут канны, молоденькие, на развернутых листьях - радужные капли дождя. Земля слегка парит. Под кленом скамья. Сел в тени, потянулся, осторожно попробовал поглубже вдохнуть. Хорошо! Увидел на тапочке муравья. Загадал: поползет по ноге вверх - буду жить долго. Он никуда не пополз, спокойненько сидел себе. Шевельнул ногой - свалился.

Кто- то подходил ко мне. Поднял голову -Вера.

- Костя, я ищу тебя, оставила Наташку вон в той пристройке, у няни, добрая такая… Ведь не успела сказать самого главного. В Крыму нам дают квартиру - друзья партизаны постарались.

- Вот и хорошо. Наташа будет жить у моря.

- Да, еще: тебя скоро выпишут, я была у главного врача.

- Догадываюсь…

Вера села рядом.

- Костя, не обижайся, но я обязана тебя предупредить: будь осторожен, не подпускай к себе Наташку. Что ты так смотришь на меня? Я же ничего такого не сказала. Спроси у любого врача…