Расстрелянный ветер

Кривобоков задохнулся от ненависти и злобы, откашлялся и понял, что говорит вслух.

Устал думать, оглох от самогона, изнервничался от самоутешений. Все равно того, что он представлял себе, не будет!

Кривобоков сполз с камня, притулился к его холодному боку спиной и положил голову на него, как на плаху.

Задремал.

Он видел сквозь дремотную дымку свободные далекие Тургайские степи, где нет его врагов, нет краснозвездных дозорных и нет матроса Жемчужного, который гоняется за ним вот уже два года.

Там все другое — и ковыли, и дороги, и небо, и облака. Там ветер дует в спину, подгоняет: скачи, мол, дальше…

В голове пронеслось: «А куда дальше? Дальше — некуда».

Он вздрогнул от этой мысли и, сразу проснувшись, услышал, как где-то за березой тяжело зашелестели намокшие травы.

Там кто-то пыхтел, раздвигая их, продирался.

Михайла Кривобоков, чуя опасность, открыл один глаз, задергал усом, прислушался.

Шелестело.

Кривобоков выхватил маузер и направил его под колышащие метелки овсюга.

«Кабан? — подумал он, но, оглядев березы, камни, родничок и травы, успокоился: — Откуда здесь кабанам быть — ни реки, ни камышей».

Он встал во весь рост за березу, прикрываясь оружием, не боялся, что его могут подстрелить. Подождал.

Из травы не стреляли.

Тогда он зло выкрикнул, туда, где продолжали болтаться метелки овсюга:

— Вылезай кто, мать твою разэтак!

Из травы послышалось:

— А это я, Михайл Маркелыч! Я ведь это. Как, значит, уговаривались. Все выглядал, кто, мол, с конем? А вдруг?..

Из травы выполз на карачках и поднял свое тщедушное тело растрепанный мужичонка с куцей бородкой на лице, бывший кривобоковский работник Епишкин.

— Ты что же это, сучья морда, запаздываешь?

Епишкин натянул до бровей картузик и с кашлем вздохнул…

— Дак ить со страхом добирался. Меж двух огней мы. И свой подстрелит, и чужой не погладит.

Кривобоков приказал:

— Садись. Выпей. Пешком шел?

Епишкин жадно прильнул к самогону, потом, когда Кривобоков похлопал его по плечу, оторвался, прислонил бутыль к камню, обтер рукавом бороденку, ответил:

— Шагал…

— Никто тебя не видел?

— М-м… Особливо никто. Так… бабешки попадались за станицей в поле.

Кривобоков разглядывал, что у него за пазухой, нервно гадал; пусто или есть кое-что?

— Батины сбережения принес?

Епишкин развел руками.

Кривобоков больно схватил его за плечо.

— Может быть, ты перепутал? Под тополем за баней, четвертый корень.

Епишкин перекрестился:

— Вот те крест, скажу как на духу. Ночью искал, ножом землю рыл под корнем. Не нашел пока.

Кривобоков зашелся в крике:

— Читай молитву, пес!

Епишкин бухнулся на колени, испуганно взглянул исподлобья:

— Какую?

— Читай вечернюю!

Так же глядя снизу в глаза Михайле, Епишкин старательно и благоговейно прочитал:

— Огради мя, господи, силою честного и животворящего твоего света и сохрани меня от всякого зла…

— Хватит. Верю. Рассказывай, как там и что?..

Епишкин успокоился, покосил глазом на бутыль и, покашляв, затараторил:

— Днем я по много раз любовался на тополь-то, да разве ж развернешься? Кругом колгота. В доме-то… Красной Армии штыки, чай, найдутся. Понаселились. С конями, с гармошками…

— Ну, а ты?

Епишкин заулыбался.

— А я у них опять же вроде за управляющего, как у Маркела Степановича прежде. Хе-хе.

Кривобоков сжал кулаки, вспомнив расстрелянного отца, есаула: «Старика не пожалели».

— Ну, а Евдокия?

— Евдокия что! Евдокия Лаврентьевна законом к Ваське Оглоблину перебралась. Дом, вишь ли, новый ставят. Вчера камыш ходили рубить.

Значит, тогда при налете, он только ранил Ваську, но не убил?! И Евдокия-жена теперь с ним…

— Стерва…

Епишкин не расслышал шепота Кривобокова, но на всякий случай поддакнул:

— Знамо дело.

Кривобоков помолчал, кусая руку, потом неожиданно закричал:

— Слушай сюда! Епишкин, ты сможешь хоть раз привести ко мне сына?!

Епишкин перекрестился:

— Что ты, что ты! Как я могу, помилуй, Михайл Маркелыч. Да Евдокия Лаврентьевна смотрит за ним пуще глаза. Суматошное дело! Да и на след это самое дело чего доброго наведет.

Кривобоков и сам знал, что увидеть сына никак невозможно, в бессильной ярости выдохнул: — У-ух! — и непонятно было, к кому это относится: к Евдокии, что смотрит за сыном пуще глаза, к Епишкину, что тот в этом деле не подмога, или к нему самому.

Он представил себе: бегает где-то по пыльной станице мальчонка, его родная кровь, а он, отец его, батька его, бродяжит волком по степи, не увиденный им ни разу, не ведомый ему…

Боль с умилением, щемящая тоска ложились на сердце, и он, оглядывая грустную вечернюю степь и пустынное небо, исторгал, сжав зубы, что-то похожее на мычание:

«Все отняли, все!» — подумал он с ожесточением и, взглянув на смирного, пригорюнившегося отчего-то Епишкина, смягчился: «Один верный… раб… остался».

— Ну, уходи! Выпей вот на дорогу и уходи.

Он вспомнил о своих казаках, что у него в отряде, и о тех, кто к нему придет, и с усмешкой заключил: «На них надежды нету. Продадут, разбегутся… при первой же опасности!» Прощаясь, положил руку с плеткой, сжатой в кулаке, на плечо Епишкина.

— Привезешь батины сбережения и спрячь вот сюда, под камень у березы. Отблагодарю. Утаишь, обманешь — подстрелю как зайца или же на этой же березе вздерну. Понял?! Да, кстати, как там наш беглец, Роньжин? Расстреляли его?

И, услышав в ответ, что Роньжин прощен, жив-здоров и занялся хозяйством, заскрежетал зубами.

— Попадется — с живого шкуру сдеру!

Кривобоков остался один, мятущийся и опустошенный, и, казалось, не было для него исхода.

Он цеплялся за каждую мысль, что хоть немного вселяла в него уверенности или отрады.

Там, на горе Магнитной, что стоит отсюда за пятьдесят верст, припрятана у него золотая добыча на черный день, и воспоминания о горе, о золотой добыче согревали ему душу. Да и то ведь, дьявольски он устал и душа вконец измотана.

А сейчас он повеселел, ухватился за спасительную мысль, что ведь это очень просто, взять и бросить все к чертовой матери: и отряд, и всю бандитскую канитель, и родную степь — и стать воистину свободным!

Наверное, прав был хорунжий-покойник, советуя ему такое же: бросить надо возню, себя спасать надо.

Кривобоков успокоился: «Ну, это в самом крайнем случае».

И, вскинувшись на седло, повел коня шагом, потом наметом, пустил рысью, вскачь, перевел в галоп и, взмахнув плеткой, гикнул и помчался по степи аллюром в три креста, и захохотал на встречном ветру, будто освобождался от чего-то.

«Не-ет! Рано советуешь, хорунжий! Мы еще подымим, потешимся! Мы еще… и — эх!»

Он мчался в горы, к отряду, на стоянку, где ждали его верные казаки, такие же веселые волки, как и он сам.

Глава 2

ДНИ И ВЕРСТЫ

Хвастливая мельница, что стояла на пригорке, долгие годы дружила только с ветром.

Ветер качал облака, посвистывая в небо, а мельница больше скрипела крыльями, чем работала.

Так они разговаривали.

Однажды она сказала ветру:

— И у меня тоже ведь есть крылья! Захочу — в небо улечу!

Ветер присвистнул и надулся:

— Дура ты крылатая! Да ты даже и с места не сдвинешься. Тебя земля не отпустит, — и улетел, рассердившись: сколько он бродяжил по белу свету, но ни разу не видел, чтобы мельницы по небу летали.

Она со злобой посмотрела ему вслед, перекатила в своей утробе жернова и заскрипела крыльями.

Она скрипела многие годы, силясь взлететь, но ветер был далеко, и она рассыпалась.

Густой холодный туман, тяжело переваливаясь, плыл по-над землей, обволакивая таежные горы. Он выходил из ущелий, из низовий, двигался к вершинам сопок, к соснам, цепляясь за сучья, и все вокруг словно дымилось.