Пеленг 307

— У него горячая голова. Не простудился ли? — как бы для себя с расстановкой сказала она.

— Не думаю. Сегодня вечер теплый.

Она словно проснулась.

— Ой, да что же я! Сидите. Я сейчас подогрею чай. — Она ушла на кухню. Я слышал, как там щелкнул выключатель. Через минуту она вернулась с двумя стаканами и сахарницей.

— Я давно знаю вас. Павлик... Мальчик он. И по самые уши полон степью, вами и вашим «москвичом», — говорила она, расставляя посуду.

Мне показалось, что в ее голосе звучит грусть. Изредка она поглядывала на меня, убирая со лба волосы тыльной стороной ладони, и движение это было чуть-чуть замедленным — усталым. Я сказал, что Павлик настоящий парень, я привык к нему, и тоже кое-что знаю о них...

—У вас есть тетя Лида, которая готовит голубцы...

— Да. Это соседка. Она иногда помогает. Мне сейчас трудно. В сентябре мы сдаем элеватор... — Она помолчала. — Наши ребята предлагали мне отправить Павлика в пионерский лагерь. Но в последнюю минуту я передумала...

— Вы работаете на стройке?

— Да, я — мастер. Вон еще наряды заполнять надо.

— Простите, — сказал я, собираясь подняться. — Вам надо работать, уже поздно,

— Нет, нет. Я вас не отпущу.

Чай мы пили из стаканов. В сахарнице лежали круглые желтые конфеты. Крепкий чай пылал знойным огнем. Я грел пальцы о гладкое стекло. И думал, что мне не хочется уходить из этого дома. Женщина пила чай, наклоняя голову. У нее были пухлые Павликовы губы — верхняя губа чуть толще нижней, но в них была твердость. Ей двадцать семь — двадцать восемь лет, не больше, думал я. Взрослое спокойное лицо, горьковатые складочки у рта — они начинались едва заметно у крыльев вздернутого носа и опускались до подбородка. В уголках глаз кожа была тонкой и чуть-чуть голубоватой. И маленький подбородок был очерчен твердо, как у Павлика, и по-женски нежно.

— Вы очень похожи на Павлика, то есть я хотел сказать — Павлик похож на вас.

— Странно, — сказала она раздумчиво. — Я уже привыкла, что у меня сын. Сказки ему рассказываю про прораба, про принцессу Машу — мастер наш. Я привыкла кормить его. И он иногда мне даже мешает. Но вот сегодня вы задержались, А я места себе не находила. Хотя, казалось, ну что может случиться?.. Он же с вами... Только бы не простудился...

— Да, — сказал я.

Я сидел, положив руки на край стола. Вдруг я заметил, что она пристально смотрит на них.

На правой руке между большим и указательным пальцами разбитной моторист с «Крузенштерна» выколол мне якорь еще на курсах. Тогда руки у меня были крепкие и ладные. И якорь был ярко-синим и маленьким. Теперь, раздавленные железом, размягченные соляром и горячим маслом, они стали большими и пористыми. Якорь тоже расплылся и поблек. Я забыл про него. Я подумал, что Павлик видел и великолепную русалку с хвостом селедки на моем левом плече — там, возле залива, — поежился и прикрыл якорь рукавом.

— Молодость, — буркнул я.

— Сколько же лет вам? — спросила она.

— Много. Уже двадцать восемь...

— Я думала — больше... Немного больше, — поправилась она.

— Да, — ответил я. — Возможно, вы правы. Иногда я чувствую, что я старше самого себя...

Она проводила меня до лестницы. Прощаясь, я посмотрел на нее. Она была чуть повыше моего плеча. Я еще раз удивился, до чего они с Павликом похожи друг на друга. Особенно глаза — сухие и упрямые. Они смотрели так внимательно и пытливо, будто я должен сейчас сказать что-то очень умное и важное.

Я пожал протянутую руку. Она подошла к перилам. Я остановился и, глядя на нее с нижней ступеньки, сказал:

— На всякий случай завтра пришлю маму. Она принесет сухой малины для парня.

Спускаясь с крыльца, я слышал, как на втором этаже захлопнулась дверь и ключ дважды повернулся в замке.

«Все-таки на улице прохладно, — подумал я. — Как бы и в самом деле Павлик не заболел...»

Собирался дождь. Собственно, он уже накрапывал. И когда я добрался до дому, капли дружно ударили по железной крыше.

Глава пятая

Петропавловск накрыт снегом. Снег теплый, рыхлый, мартовский. Сопка Любви почти сливается с белесым небом. Снег шапками лежит на крышах домов, на телеграфных проводах. Человек, идущий по улице, заметен далеко. Черная фигурка на белом фоне. У белых причалов черные корпуса судов. На их мачтах и палубах, на крыльях мостиков и на трюмах тоже лежит снег.

Над ленивой водой бухты низко плывут густые металлические удары, стелется захлебывающаяся дробь пневматических молотков, шипенье электросварки. Осадистый грязно-голубой «Ороч» травит пар. Портовые краны острыми клювами уносят в небо связки бочек.

Временами все перекрывает чей-то хриплый, усиленный мегафоном бас:

— «Стремительный»! Уберите швартовы. Я снимаюсь. «Стремительный»...

Из-под кормы высокого рыжего парохода что-то раздраженно отвечают. Завыли лебедки, и голоса растворяются в их вое. Но бас выплывает опять. Он по-прежнему ровен и настойчив:

— «Стремительный»! «Стремительный»! Уберите швартовы...

«Стремительный» молчит.

Бас не выдерживает и разражается на всю бухту:

— Да уходите вы к... — Конец фразы перекрывает сирена портового буксира. На палубах судов весело и понимающе переглядываются.

Из-за борта парохода, поплевывая горячей водой и постукивая дизелем, выползает полутисс «Стремительный». На среднем ходу он проходит так близко к «Коршуну», что между судами, наверно, не просунешь руки. На крыле мостика полутисса высокий человек в блестящем резиновом плаще и капитанской фуражке. У него темно-коричневое лицо. Он что-то говорит суетящимся на палубе матросам и, пригнувшись, исчезает в узких дверях рубки.

«Коршун» несколько раз грузно качнулся на волне. Семен зябко повел плечами и сжал зубы...

Сегодня капитан не давал команде ни минуты покоя. «Коршун» готовился к рейсу. Уже Мишка отправился за «отходом», уже приняты и погружены снасти и продукты, уже залиты водой и соляром танки. И ошалевшие от суматохи и окриков матросы мотались по палубе, подбирая разбросанные инструменты. Стармех, опухший и злой, вконец издергал механиков. Когда в машинном отделении все заблестело, он послал их наверх в последний раз опробовать лебедку и шпиль. Он словно проснулся после спячки и наверстывал упущенное.

Семен и Меньшенький появились на палубе в ту минуту, когда полутисс резал корму «Коршуна» .

Меньшенький младенчески улыбался, щурился от нестерпимого после сумерек машинного отделения света и жадно вдыхал холодный воздух. Феликс стоял у борта, вцепившись обеими руками в леер так, что побелели косточки пальцев. Его скуластое, заострившееся лицо было круто обращено в сторону полутисса. Он плотно сжал полные губы, ноздри чуть-чуть вздрагивали. И весь он подался вперед, будто хотел что-то крикнуть тому человеку, который только что исчез в рубке полутисса.

Капитан тоже на мгновение застыл, прочно утвердив маленькие ноги и нервно похлопывая себя по реглану обрывком стального линя. Семен видел его напряженную шею с подбритыми волосами. «Коршун» качнулся, но капитан словно припаялся к палубе. И Семен впервые понял то, чего так долго не мог понять, — эти люди истосковались по морю. Они больше не могли без него. Даже при малейшем ветерке с моря у них вздрагивали ноздри, а в походке появлялась особенная, сдерживаемая упругость.

Что же нужно, чтобы полюбить серо-зеленые волны, которые изо дня в день, из года в год, из тысячелетья в тысячелетье с глухим гулом разбиваются о темные подножья скал, оставляя на камнях клочья белой пены? Что нужно, чтобы камчатское небо звало распрямиться и дышать глубоко и жадно?

Полутисс ушел. Палуба «Коршуна» ожила. Феликс вздохнул и разжал пальцы. Неизвестно чему засмеялся Меньшенький. Капитан двинулся дальше, так же похлопывая себя обрывком линя. Но Семен чувствовал, что тому стоит немалых усилий не побежать вприпрыжку, весело покрикивая на медливших матросов.