Это было только вчера...

Страха как не бывало. Злым звенящим шепотом выложила Маруся все, что думала о Монголе. Ненависть, горе, тоска смешались в один свинцовый ком. Ком подступил к горлу, вырвался наружу.

— Что еще обо мне знаешь? — спросил Монгол.

— Зачем держишь Славку? Погляди: мы богаты. Семья. Домик. Работа. Девчонка у нас. Сам говоришь: вылитая. Ваша порода. Отступись от Славки, Родя!

Маруся взяла за локоть Монгола, умоляюще уставилась в его лицо.

— Шикарная маруха! — произнес, усмехнувшись, Монгол. — Где тебя Беркут откопал такую?

Он крепко сжал руку Маруси, снова окинул ее фигуру раздевающим взглядом. И поняла Маруся: закрыта у этого человека душа, не для чего искать каких-то слов, чтобы ее тронуть.

— Пусти.

— Боишься, начну марьяжить? — Монгол разжал волосатые пальцы. — Живи спокойно. Беркутову красавицу не трону. Слушай, что скажу. И запоминай. Завтра ты придешь к церкви на Старом базаре. Подашь милостыню нищему с отрезанной мочкой уха. Он скажет, как тебе выступать на суде. С ним впредь и будешь держать связь.

Маруся едва не задохнулась от гнева. Нет, вы только послушайте! Он и ее в сообщницы тянет. За здорово живешь, Родечка.

— Хватит, уходи.

Хруст подминаемого под окном снега привлек одновременно и Марусино, и Монголово внимание. Уши Монгола шевельнулись, как у гончей.

— Гаси свет.

В темноте он приподнял оконную занавеску, долго изучал улицу.

— Хороша у тебя жизнечка: от каждого шороха ныряешь в темноту.

— Стели постель.

— Еще чего.

— Стели, говорю, шикарная!

Маруся не шелохнулась. Ее слуха достиг вкрадчивый шепоток Монгола.

— Не трону, глупая. Если кто с проверкой, скажешь — родственник. Приехал, устал с дороги. Паспорт у меня правильный. По паспорту я Петр Петрович Хватов. Стели, не бойся.

Маруся поняла невероятное: боялся он, Монгол. Король базаров, вокзалов и пристаней, перед которым дрожал весь воровской мир, страшился очутиться в той камере, в которой сидел ее Славка.

Модест Аверьянович готовился к отчету о борьбе с преступностью. Раза два он звонил сыну, спрашивал, пил ли тот молоко, написал ли изложение.

— Смотри, долго перед сном не читай. — О том, чтобы сын долго не читал и не читал лежа, говорилось ежедневно.

— Все знаю, папа! — крикнул в трубку Игорь. — А ты не сиди до утра.

— Не буду, — пообещал Модест Аверьянович, хотя знал, что уйдет из кабинета не скоро.

Кабинетную тишину нарушил телефонный звонок. Докладывал участковый, которому Сущенко поручил наблюдать за домом Золотовых. К Марусе пришел Монгол. Да, он. Ошибка исключается. Старшина знает Монгола.

— Сейчас выезжаем.

Сущенко вызвал дежурного. Им оказался Войко. Они сегодня не виделись, и Александр сдержанно приветствовал начальника.

— Немедленно готовьте группу задержания. У Золотовой Монгол. Я еду с вами. Людей расставим на месте.

Но, к огорчению Модеста Аверьяновича, поехать с группой он не смог. Его срочно вызвал к себе начальник областного отделения милиции старший майор Зимин.

— Еду на задержание Монгола, — попытался объяснить ему Сущенко. — Дело, как вы знаете, ответственное. Не могу никому доверить.

— А ты доверь. Приучай молодежь к самостоятельности, — сказал Зимин. — У меня тоже дело серьезное. Ты нужен.

Сегодня дежурил Войко, старшим группы задержания следовало назначить его. «Нет, этому Монгола доверить нельзя», — подумал Сущенко. Но, вспомнив, как сержант переживал после «проработки», как буквально из кожи лез, стараясь получше нести службу, он решил еще раз его проверить. В конце концов, чем большая ответственность, тем скорее проявятся смекалка, инициатива. И Сущенко назначил старшим группы Александра Войко.

— Сдерживай горячих! — попросил он. — Помни: это — Монгол.

— Все знаю, — ответил Войко, довольный, что начальник обратился к нему на «ты».

Игорево «все знаю» в устах сержанта прозвучало успокаивающе. Модест Аверьянович улыбнулся:

— Действуй.

Александр вышел из кабинета начальника, горя желанием отличиться.

Ну, собачья душа! Сидит себе у Марусеньки и сидит. Ему там тепло, не дует, чаек попивает. А тут мытарься, с ноги на ногу переступай. Чем бы тебя выкурить, клоп поганый?

Неслышно двигаясь, Александр подошел к Матвею. Тот почти слился с деревом, не сводил глаз с освещенного окна. Другие окна охранялись Борисом и Глебом, Аркадий Обоян следил за крыльцом и коридором. Надо на что-то решаться!

Терзала зевота. Войко злился на себя. Какого дьявола забивал вчера с очкариком «козла» до полуночи? Люди перед дежурством с петухами ложатся.

— Засел! — с досадой проговорил он.

— Да, — ответил Матвей, аппетитно затягиваясь спрятанной в ладони папиросой.

— Проманежит нас. Дай разок потянуть. Забыл портсигар в столе. У тебя сегодня именинник кто?

— Мать.

— Шаль, что оставил у дежурного, ей подарок?

— Ага.

До чего немногословен! Вперил глаза в окно — пожирает его. Можно подумать, Монгол появится не из двери, а отсюда. Пойти к Аркаше? Тот поразговорчивей.

— Придется брать в дому.

Головатый отвалился от дерева:

— Нельзя, Сашок.

Что за постановка вопроса — нельзя? Кто старший группы? И чего дрейфить? Их пятеро, Монгол — один.

— Сколько можно ждать?!

— Сколько потребуется. Да и ждем мы недолго. Чего пороть горячку? Выйдет он из света в темноту, тогда и возьмем. Быстро, без шума.

— А заночует?

— Не думаю.

— Оптимист!

Он отошел от Матвея.

Бездействовать, когда на твоей стороне — численный перевес, инициатива, сноровка, молодость. Смешно! Монголу, судя по данным, давно за сорок. Беспорядочная жизнь старит раньше времени. Так что, считай, все пятьдесят у горемыки. Да и не Матвея назначили старшим группы, а его, Александра. Что скажет он, так и будет. Вот поглядеть только, чем занимается у свояченицы братец Золотова. Скрылись, гады, под кличками Монгол, Беркут… Думают, спрятались. А о вас все доподлинно известно, други-приятели. Вы у нас как на ладони.

Войко подошел к освещенному окну, поднялся на носки, пытаясь заглянуть за высокую занавеску, и вдруг почувствовал, что теряет равновесие, падает. Он схватился за железный козырек, прикрепленный к лудке окна, но ноги повезли его, как по льду, вниз, вниз… В комнате погас свет. Все! Сорвал засаду…

— Кто здесь? — спросила Маруся, услышав требовательный стук в дверь.

— Откройте. Милиция.

Звон разбитого стекла. Борьба под окном.

Упал Матвей. Саша бросился к нему, но Головатый, схватившись за грудь, крикнул:

— За ним беги, лопух!

Длинные ноги Монгола и осторожность не раз его спасали. Прежде чем появиться у Маруси, он изучил всю местность вокруг. Он знал: стоит ему добежать до того серого дома с колоннами, и он спасен. Дом имеет два входа. Проскочить его, а там ищи в поле ветра. В доме сто восьмом — чердак. Через него он попадет в дом сто десять. Оттуда — на третью улицу, к сапожнику Ваське Крохобору. Васька укроет! Васька ему многим обязан.

Вот он — дом с колоннами. Р-раз! А-а-а! Навстречу, из противоположных ворот, бегут двое. У, лягавые! И им известно, что дом сквозной! Окружаете? Ну, держитесь.

Монгол отскочил в сторону, выхватил второй нож. Его левая рука работала ничуть не хуже правой. Но неожиданно кто-то кошкой вскочил ему на спину, ловким ударом выбил из одной руки нож.

Монгол зарычал:

— Убью!

Он попытался сбросить с себя человека-кошку, не смог, вслепую полоснул ножом. Руки, сжимавшие его шею, разжались, но другие, крепкие, ударили по кисти, обезоружили.

Он не ушел…

Матвея Головатого хоронили в пятницу. Он лежал в гробу, как живой, с белым лицом, розовыми губами. Казалось, спит. Шепни ему «Матвейка!», и он поднимет веки, спросит, как всегда, спокойно: «Ты меня?»

Войко затерялся в траурной процессии, подавленный нелепостью случившегося, своей причастностью к случившемуся, своей виной перед мертвым, перед его матерью, которая шла, держась за гроб, напоминая слепую, боявшуюся оторваться от поводыря-кормильца. Никто еще не сказал Александру, что в гибели Матвея, в тяжелом состоянии Аркадия виновен он. Но разве степень преступления уменьшается от того, что вину не назвали? После похорон Модест соберет весь оперсостав, станет разбирать — шаг за шагом — действия группы задержания в ночь поимки Монгола, и вот тогда-то..»