Грехи наши тяжкие

«Исполнительный! — думала Прасковья, шагая по меже. — Это он в нас, Чернавиных, пошел. Яблоко от яблони небось далеко не падает. И отец у него человек обходительный, тихий».

В конце службы Леша прописал матери, что возвращаться в село не намерен. Он завербовался. Вербовщик был из самой Москвы, с автозавода. Прописку ему обещают по лимиту. «Правда, — горевал Лешка, — придется расстаться с баранкой, но не насовсем. Ведь работать-то я буду на конвейере — собирать эти самые автомобили. Поначалу, года три, придется потолкаться в общежитии, — добавил он. — А потом, когда придет время семьей обзаводиться, обещают квартиру. Вечерами буду учиться. При заводе есть вечерняя школа и даже техникум свой».

Прасковья сначала расстроилась: единственный сын — и тот из-под крова родительского убегает. Но потом, подумав, смирилась: что поделаешь с этой молодежью? Никто из них в колхозе-то работать не хочет. Вот хоть те же Игнатовы сыновья: и не учены уж очень, а все разбежались в разные концы. Старший, Иван, машинистом электровоза работает. Живет в Наро-Фоминске. Квартира у него хорошая: Прасковья была, видела. И деньги ему большие платят. Мишка — второй, значит, — на заводе, в Туле. А что же Леша ее — хуже всех, что ли, в колхозе-то оставаться, всю жизнь баранку самосвала крутить?!

Демобилизовался, значит, Алексей.

Приехал в деревню — возмужавший, подтянутый — с чемоданом под крокодилову кожу. А в чемодане подарки для отца и матери. Значит, подарками родителей одарил, гимнастерку свою с разными значками снял, хотел было свой старый костюм надеть, который до армии носил, — пиджак мал оказался.

Жизнь к тому времени наладилась. Дояркам платили хорошо. У Прасковьи свои сбережения были. Поехали они вместе с сыном в Туренино, зашли в раймаг, купили ему плащ, костюм — да не простой, какой-нибудь можайской фабрики, а венгерский, в клетку.

Осень. Засентябрило уже. Игнат с Прасковьей картошку в огороде копают, а Лешка разные свои значки нацепил — и «Водитель 1-го класса, и «За отличную службу», и «ГТО», — нагладился, начистился. С крыльца он видел, что отец с матерью надрываются — носят мешки. Сказал: «Да бросьте вы эту картошку! Зачем она вам?!» — и ушел на весь день.

Погулял, значит, недельку-другую, собрался и уехал на свой автозавод. Уехал, да. Автобус еще и за поворотом не скрылся — Прасковья смотрит тоскливо вслед, а Клава-соседка тут как тут:

«Проводила, Прасковьюшка?»

«Проводила». — Прасковья вздохнула и пошла от автобусной остановки домой.

Клава-соседка не отставала, шла рядом.

«Алешка-то твой каким стал, — говорила Клавка. — Вытянулся. Баки отрастил. Прямо жених».

«Небось двадцать второй год пошел!» — сказала Прасковья.

А Клавка не унимается, почесать язык ей хочется.

«Видали бабы Лешку твово в Туренино. С Зинкой-бухгалтершей в кино был. Сказывают, в бараке у нее пропадал все дни».

Прасковья встревожилась: Зинка была постарше Алексея и, по слухам, не отличалась строгим поведением. Но, слава богу, Леша уехал и в письмах своих про Зинку молчал. Прасковья решила, что про парня напрасно болтали бабы. А если что и было, то и быть тому положено: Леша, чай, не ребенок, и ему побаловаться с девками хочется, — решила она. Со временем обживется там, в столице, найдет себе городскую, благородную.

Думала так Прасковья, а сама на хитрости пускалась. То в письме сыну, будто ненароком, про Зинку обмолвится. А Лешка о Зинке этой слова ни одного не замолвил: ни в письмах, ни за столом, ни в дни редких побывок.

Пришла зима.

Дорога от станции до села недалекая. Да хотя бы и далекая, кого ныне дороги эти страшат? Бабки с клюкой и те в гости к внукам ездят. Ну, и Леша, понятно, приезжал не раз стариков проведать. С портфельчиком, с подарками — сушек горчичных связку, сухарей в подарок. Что можно узнать, выведать у него за день-другой? И поговорить-то толком некогда — все он куда-то бежит, торопится.

Только и успевала Прасковья обстирать Лешу да блинов ему испечь, как уж его след опять простыл.

Леша стеснялся материных блинов.

«Не надо, мам, — говорил он, когда Прасковья совала в портфель блины. — В столовой булочек много».

21

Прошла, значит, зима.

Весной — вот в эту пору, только отсеялись, еще картошку не сажали, в неурочное время, не в выходной и не в праздник, — вдруг объявился Леша. Чудно объявился — не с портфельчиком легким, с каким уезжал из дому, а с чемоданом дорогим.

Прасковья на ферме была. Клава видела Лешу, как он от автобусной остановки шел, — сказала. Пока Прасковья подошла, помыла доильный аппарат да пока прибежала домой — Леша уже переоделся. Чемодан его с кое-какими подарками, купленными наспех, открытый на лавке лежит; костюм городской тут же сброшен. Сын, оказывается, уже переоделся, и звонкий голос его слышен во дворе. Леша помогал Игнату, который ворота в коровнике меняет. Удивилась Прасковья: никогда раньше, в обычные свои приезды, он не возился по хозяйству.

Удивилась, но удивления своего вслух не высказала.

Но вскоре само все объяснилось.

Сели, значит, ужинать, а Леша и говорит: «Я насовсем возвратился — не выдержал». И, видя, что родители грустны, рассказал, чтоб их успокоить. Мол, я даже и не представлял себе, что это за работа такая — стоять на конвейере. Думал: все равно, где бы ни работать, лишь бы с автомобилями возиться. А оказалось, за всю зиму я ни разу никакой машины и не видел. Только знай одну и ту же гайку завинчивай. И все. Каждый день одно и то же: гайка и снова — гайка. И это не самое страшное. Самое страшное, что работа посменная: неделю работаешь днем, а другую неделю — ночью. Никакая учеба в голову не лезет. Записался в вечернюю школу, да бросил. Приходишь с ночной смены, а напарник спит. Кто спит, а кто после получки бутылку купил, к столу зовет. А третий жилец девку привел, сидят они на койке, в углу, шушукаются, ждут, пока погасят свет. Нас ведь четверо жили в комнате, и все ребята из армии, по лимиту.

«Смотрю я не себя: постирать некогда, в кино сходить некогда, за всю зиму раза три был. Да и по вас соскучился, мам. Плюнул я на все — и на работу чистую, и на московскую прописку, — и прикатил, вот!»

Вернулся — и вернулся, чего же тут поделаешь, коль работа не понравилась? Грустно, конечно, Прасковье, что не посчастливилось сыну, как другим, в городе устроиться. Грустно, но и радостно: все-таки со стариками тоже надо кому-то жить!

Возвращению Алексея рад был и Варгин. Небось не много было таких, кто после армии в колхоз обратно возвернулся. Колхоз богатый стал — для мужика всякая работа найдется. Одних этих автомашин десятка два.

Тихон Иванович сразу же определил Лешу шофером на новый ЗИЛ. Уедет он в рейс, и весь день нет его, даже на обед не является. Где он пропадает — о том лишь председатель знает.

Председатель да еще вездесущие бабы.

Снова Прасковье разные слухи доходили. «Видели Лешку твово с Зинкой. Из леса с ней ехал. Она — в кабине, счастливая, смеется».

Прасковья хмурилась, слушая баб. «Вот он по кому соскучился-то. Вовсе не по старикам, а по Зинке своей!» И для Прасковьи, вырастившей троих чужих детей, болью оборачивались эти его слова. Она исподволь пытала Лешку, хотелось узнать, насколько правы бабы. Не такую жену она хотела для своего Леши. Она расспрашивала: где проводит все дни? Куда ездит? Бреясь или торопливо, как всегда, завтракая, он отвечал, что возил в поле семенную картошку. Еще ездил на заправку.

«Так, все понятно, — думала она. — Заправочная станция — вблизи города, рядом с совхозом, где Зинка в бараке живет». Ждала Прасковья, что Леша про Зинку скажет. Но он только фыркнул самодовольно. Тогда она, теряя терпение, сказала:

«Бабы сказывали, что с Зинкой видали тебя в лесу».

«Я люблю ее, мам», — вдруг сказал он просто.

И от этих простых слов все сжалось в груди у Прасковьи. Она ждала чего угодно: уклончивого ответа, глупой усмешки — только не этого «люблю!».