Зал ожидания

Юлия Ивановна тоже это заметила и ни о чем больше расспрашивать не стала. И только потом, когда Федор ушел к себе, а Катю, совсем уже сонную, мать за ширмой раздевала и укладывала в постель, Анюта проговорила:

— Человек этот, которого пожалела, человек этот, скорей всего, — я сама. Себя пожалела прежде, а потом уж его.

— Да, да, — сказала за ширмой Юлия Ивановна.

Уложив дочку, она вернулась и села напротив Анюты, приготовившись выслушать все с тем сочувственным вниманием, с каким привыкла выслушивать жалобы своих пациентов. Она знала, что, если человек все скажет о своих болезнях, хотя бы даже и о тех, какие он сам напридумывал, тогда ему от одного только внимания станет легче. Больные очень любят, когда им сочувствуют. Тогда они делаются послушными и покорными. Это Юлия Ивановна очень хорошо знала. Она сидела, склонив голову на молитвенно сложенные свои мягкие, пухлые сестринские ладони, такие мягкие и такие ловкие, заглядывала в усталые Анютины глаза. И сама мягкая, ловкая, участливая, готовая к откровенному, душевному разговору.

— Нет, — проговорила Анюта, глядя в свои обветренные ладони, лежащие перед ней на столе, как в книгу, которую она собиралась перечитать. Голос ее погрубел. — Нет, ничего такого, на любовь похожего, должно быть, у нас и не было. Да, наверное, вы его знаете? Геночка Куликов. А может, и была любовь, так скоро все совершилось, что я и не поняла. Да и теперь не понимаю. Мужику под тридцать, а он все Геночка. «Геночка, сыграй вальсок…» — девчонки покрикивают.

— Гену Куликова я не знаю. — Юлия Ивановна подлила вина в бокалы. — А фамилия знакомая. Его мама, она кто?

— Врачиха она.

— Ну, тогда знаю ее и очень хорошо. Врач отличный. Вот только красотой своей с малолетства и на весь век ушиблена так, что и сейчас еще играет. А ведь не молоденькая.

— Ума у нее хватило сына до того набаловать, что он почти что алкоголиком сделался. Доигралась с красотой-то своей.

Услыхав такое резкое осуждение в Анютиных словах, Юлия Ивановна встревожилась и примирительно заметила:

— Мальчик. Ему мужская рука требуется…

Это замечание заставило Анюту призадуматься: мальчик. А Федор? Тихий он какой-то, спокойный не по-мальчишески. Как он жить-то будет в наше, очень уж беспокойное, время? Жизнь — мать-мачеха, на ласку скупа. Призадумалась Анюта, но тут же вспомнила, как Федор на днях перед мужиками-шабашниками за нее вступился, и немного успокоилась. Смирный-то он смирный, но только пока его не заденут. И силенкой не обижен, и характером. Так что никакой нам не требуется «мужской руки». Сами справимся.

Подумав так, Анюта загрустила и рассказала о своей странной любви:

— Я все думаю, как у нас все необыкновенно произошло: показалось мне, будто мне музыка его полюбилась. Я, сами видите, вроде бы совсем и не чувствительная, а вот как меня схватило. Ну прямо, словно девчонка, и сама к нему побежала.

— Это любовь, — заверила Юлия Ивановна. — У вас любовь была, самая настоящая. Это уж без сомнения.

— Да, конечно, была любовь. Да. Сама я виновата, что не удержала. Мне бы под машину кинуться, под «скорую помощь»… Говорят, от любви еще и не то делают.

— Не от любви это делают, а от отчаяния, когда не получается никакой любви. А у вас все так хорошо получилось. — Поглаживая Анютину руку, Юлия Ивановна говорила: — Вижу, все у вас было. Вся как ты разгорелась от одного воспоминания. — Она и сама не заметила, как начала разговаривать с Анютой совсем по-родственному, как с младшей сестрой, попавшей в беду.

И Анюта тоже этого не заметила, но почувствовала к своей новой знакомой такое расположение, что тоже стала говорить с ней совсем открыто, ничего уже больше не тая.

— Я тебе все скажу. Все. У меня ведь от него, вот тут…

Она приложила руку к своему животу. И Юлия Ивановна положила свою руку на горячую Анютину ладонь.

— Который месяц? — деловито спросила она.

— Не знаю. Если сразу, то второй должен быть.

— Ну, вот и хорошо, — так же деловито и озабоченно сказала Юлия Ивановна. — Будет тебе память о твоей любви. Теперь он к тебе привязанность почувствует, и даже если не придет, не вернется, то память останется и утешение в будущих годах.

— А я собиралась…

Юлия Ивановна сразу догадалась, что собиралась сделать Анюта, и заговорила очень решительно:

— И не думай. Тебе родить обязательно надо. От тебя здоровое племя пойдет. Ты вон какая. И воспитать сумеешь с твоим характером. А я тебе во всякое время помощница, и ты это знай.

Она гладила Анютины плечи, заглядывала в глаза и все говорила тихим веселым голосом о том родном человеке, который родился от любви и заботливо тобою выращен. За ширмой тихонько посапывала Катюшка, как бы подтверждая материнские речи.

7

И все у них пошло очень хорошо. Да иначе и быть не могло. Юлия Ивановна оказалась человеком легким, добрым, работящим. Все у нее получалось скоро и ловко. Она любила командовать, но если встречала возражение, то соглашалась без лишних споров и тут же делала все по-своему.

— Это я с больными так навострилась. Привередливые они, капризные — на то и больные. Спорить с ними нельзя, да и времени на это у меня нет. «Хорошо, говорю, хорошо, вы, говорю, не беспокойтесь. Вам, конечно, лучше знать…» А сама все делаю, как прописано.

Вот за такое умение найти подход к человеку только для того, чтобы настоять на своем, Анюта и уважала свою квартирантку. Сама-то она этого не умела, во всем была прямолинейная, а не всем это нравится.

Федор напрасно боялся, что новые жильцы помешают ему жить так, как он привык, а с Катей он даже подружился, как мог бы дружить с младшей сестрой. Она оказалась доброй и веселой девчонкой, большой выдумщицей и проказницей. В детском садике ее все любили, и поэтому она всегда шла туда с большой охотой.

Это был тот самый детский сад, в который, как. Федору казалось, очень давно водили и его самого. Почти все воспитательницы, нянечки и сама заведующая Анна Петровна были его старые знакомые. Они разговаривали с ним, как со своим человеком, и считали его взрослым, которому уже доверяют отводить в детский сад такую малышку. Это ему очень нравилось, и он с удовольствием провожал Катю, тем более, что ему было почти по пути. Каждое утро он заходил за ней, а случалось, что и одевал ее, если заставал еще в постели.

8

— Груздей, все говорят, нынче очень много. И рыжики есть, — сообщила Юлия Ивановна. — Вот бы собраться.

Она только что пришла с дежурства, переоделась, умылась и сидела в хозяйской кухне с полотенцем на коленях. Анюта, скорая на решения, подхватила:

— Так в чем же дело? Возьмем да и поедем. Я места знаю. В субботу к вечеру и соберемся. На Старом заводе переночуем, там у меня старушка одна милая, очень хорошая знакомая. А с утра — в лес.

С утра в лес. С самого раннего утра, чтобы куда-то идти, что-то делать, обязательно делать, а не так просто гулять по лесу. С той минуты, когда она должна была остановить Куликова, не отдавать его, но не осмелилась этого сделать, Анюта не знала покоя. Она не хотела жить спокойно, не могла, не имела права. Она мстила сама себе за ту нерешительность, которую она тогда проявила. Всегда надо вмешиваться во все жизненные явления. Ошибаться, допускать ошибки, но только не выжидать, не отходить в сторону. Бороться до конца за то, что ты считаешь достойным борьбы.

Она мстила себе тем, что не давала себе ни одной минуты передышки, и если бы на воскресенье она осталась дома, то придумала бы какую-нибудь самую трудную работу. Безделья ей не выдержать.

Сборы не отняли много времени. В субботу все собрали, заперли двери, попросили соседа присмотреть и двинулись к переправе. У Анюты — два ведра, вставленные одно в другое; у Юлии Ивановны — большая корзина; Федор тоже с ведром. А Кате дали берестяную пестренькую кошелочку.

Перед самым походом Анюта нарезала на огороде большой букет разноцветных астр — несла в ведре.