Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Алеша услышал в материнском голосе настороженность.

— Как? Конечно, не взял. Не вампир какой-нибудь… Да, мама, посмотри-ка, что мне в училище дали.

Он принес ей грамоту. Мать внимательно рассмотрела, прочитала, лицо ее просветлело.

— Молодец ты у меня. — Она притянула его к себе, но Алеша вывернулся.

— Молодец-то молодец, только бы совсем ее не давали, — нахмурившись, сказал он.

— Да почему же? — Мать смеялась: внезапная перемена в нем развеселила ее. — Не сам же ты выпросил грамоту. Вручили — значит, за дело.

Алеша рассказал, какой неприятный осадок остался у других ребят, а ведь они тоже старались, от работы не бегали. Мать согласилась с ним.

— Ты верно почувствовал, — сказала она с одобрением, — нельзя было кого-то выделять. Вы еще дети, души чистые, чего уж вас со взрослыми-то смешивать. Ошиблись воспитатели, надо было им сказать.

— Да ты что, мама! — изумился Алеша. — Поди скажи Пал Нилычу или Старой беде, скажут: вам не угодишь, все не так, да еще накричат.

— Это кто же такие?

— Ну, директор наш и мастер, Максим Петрович.

— Что же вы своего мастера так… Нехорошо это. Человек он уважаемый, добрый.

— А его Венька так прозвал, вот и повелось. — Алеша вдруг пытливо заглянул ей в глаза. — Не заходил? Венька?

— Да как же он зайдет, когда его и в городе-то нет? Или вернулся?

— Должен бы, многие уже приехали.

— Значит, что-то задержало…

Когда пили чай, мать сказала:

— Завтра в деревню собираюсь. Нынче на Сенную не ходила, на Широкой простояла весь день, и все зря. Деревенских никого не было, снежно, не едут… А барыги, как ты их называешь, — что они за мои вещички дадут? Поднимусь пораньше да подальше уйду, может, и с ночлегом. Там, подальше-то, в глуши, глядишь, и на старушку какую набреду, которой шитье мое по душе придется. Старушки-то по базарам не очень разгуливают, особенно из дальних деревень. Завтра один побудешь, а на выходной Галинку, наверно, отпустят, подъедет…

— Так я тебя и отпущу, — грубовато сказал Алеша. — Лучше не выдумывай. Вместе пойдем.

— А училище как же?

— Ничего не случится, если и не появлюсь денек.

Наверно, мать опешила от услышанного: недоуменно и растерянно смотрела на него.

— Что случилось, Алексей? Ты же всегда так рвался?..

— Успокойся, мама, ничего не случилось. Мы теперь другую работу будем делать, учиться будем чему-то новому. Мастер мне слова не скажет, если не появлюсь. Вот увидишь…

Мать угадала: впервые Алешу не тянуло в училище.

Глава пятая

Им предстояло пройти немалый путь, и потому еще с вечера мать просушила обувку, приготовила Алеше шарф, чтобы он замотал шею под узким воротником ватной фуфайки. Ее плюшевая, когда-то модная жакетка была слишком легкой для зимы, но она надеялась, что теплый шерстяной платок, концами которого можно перекрестить грудь, согреет, не даст озябнуть.

Вышли затемно. У обоих за плечами мешки на лямках: материн — округлый, мягкий, Алешин — неровный, при резком шаге позвякивал железками. С утра мороз щипал щеки. Снег под ногами не хрустел: ночная сухая пороша смягчила дорогу.

В километре от последних домов начинался сосняк, вытянувшийся вдоль железной дороги. Сосняк был любимым местом отдыха горожан. Когда-то, до войны, по давней-давней привычке, на выходной приходили сюда семьями, несли с собой одеяла, корзины с посудой и снедью, самовары. Располагались на ночлег на заранее облюбованных местах. Сосновый бор был богат земляникой, брусникой, грибами.

В самые первые дни войны, еще не привыкшие к ночным бомбежкам, жители тоже устремлялись сюда — воздушные тревоги чаще объявлялись ночью, а в темноте взрывы бомб казались страшнее. И тоже шли с одеялами, с едой. Тянулись мимо Алешиного дома. По утрам он видел, как они возвращаются назад, спешат на работу. Так было до осени, потом даже самые слабонервные привыкли к воздушным налетам, да и ночи стали холодными, — шествие прекратилось.

Жить бы и жить могучему сосняку, но он примыкал к железной дороге. С утерей Донбасса паровозы с угля перешли на деревянные плахи. Как раз перед последним броском к Москве эшелоны останавливались здесь, пополняли запас дров. Сосновый бор стали рубить.

Алеша не был в сосняке с лета, с тех пор, как пошел в ремесленное училище, и сейчас не узнавал его: на месте вековых золотистых сосен тянулись длинные и широкие вырубки. Одни пни были занесены снегом, другие еще смолисто желтели, и снег вокруг них был измят, покрыт переломанными сучьями.

Сосновый бор было жалко, но он пропадал не зря — вливал жизненную силу уставшим воинским эшелонам, которые направлялись к фронту.

Железнодорожное полотно они пересекли на маленьком переезде. Тут тоже был лес, но уже смешанный, с березами, осинами, ольховником. Навстречу по дороге стали попадаться подводы, не одиночками — шли обозы: колхозники везли сдавать в город зерно, картофель. На нагруженных и обвязанных веревками санях сидели в полушубках, в тулупах, в мохнатых шапках возницы — старики, но больше подростки. Возчики без любопытства провожали взглядом отступивших в снег путников. Вид груженых возов радовал Алешу прежде всего тем, что в деревнях, видно, не совсем уж голодно и они идут не зря.

Проходили деревни, но мать не останавливалась, ей хотелось попасть в деревню, отстоящую от большой дороги, а здесь и без них побывали многие.

В пустынном белом поле их нагнала лошадь. На этот раз сани оказались без груза. Возница, он сидел спиной к лошади, и сначала Алеша принял его за подростка из-за малого роста и узкой спины, когда обогнал их, вдруг превратился в пожилого мужика с черным цыганским лицом. И борода его, и высокий воротник тулупа были в инее. Алеша надеялся, что мужик остановит лошадь и предложит подвезти, но тот только внимательно и колюче оглядел их.

— Вакуированные нешто?

Спросил без интереса, пожалуй, чтобы только что-то сказать.

— Нет. Из города, — коротко ответила мать.

— Я думал, вакуированные, — поскучнев, сказал возница. — У нас их много, шагу негде ступить. Но и то смотрю, те все в прошлом годе прибывали, с-под Смоленска особо. И сейчас еще приходят, конечно… Куда путь держите?

— Куда поглуше, — неохотно ответила мать. Она тоже надеялась, что мужик подсадит их, но тот и не думал делать этого.

— Поглуше! — передразнил он и хмыкнул. — Нет уж глуше. Ваши городские побирухи все деревни истоптали.

Вглядываясь в колючие, неприятные глаза мужика, Алеша поражался, до чего же он злющий, недобрый: «Находятся же такие ненавистники! Будто мы за его куском хлеба идем».

— Что на мену-то у вас? — спросил возница.

— Для вас не подойдет, — холодно ответила мать. — Езжайте своей дорогой.

— Почему это — не подойдет? Ежели хорошее полотно, мех какой или кружева на окна — в самый раз подойдет.

— Ладно тебе смеяться-то, — все еще сдерживаясь, сказала ему мать. — Езжай, говорю.

Но мужик не торопил лошадь. Когда же они хотели его обогнать, он тряхнул вожжи, и лошадь пошла быстрее. Мать остановилась, и он придержал лошадь. Мужик явно издевался. Алеша задохнулся от возмущения: «Вот подлец!»

— Ты… ты, кривоповязанный, гони давай! — выкрикнул он. — Не то смотри…

Что «смотри», он не договорил, но готов был броситься на обидчика. Он был так щупл, этот злодей, что Алеша мог бы легко намять ему бока.

— Ты кому! — истошно завопил возница. — Вон они как, городские-то! Небось живо приберем, найдем управу!

А Алеша уже сбрасывал мешок, он не на шутку разозлился. Держа мешок на вытянутой руке, он побежал к саням.

— Алексей, остановись! — предостерегающе крикнула мать.

Алеша опомнился, повернулся к ней, мешок с железками все еще раскачивался в его руке.

— Успокойся, сынок, не обращай внимания, — ласково сказала мать.

— А чего он? Что мы, хуже его? Издевается, скотина!

— Алексей, что я слышу? — Мать покачала головой: грубость сына поразила ее. — Нельзя так распускаться. А потом ты не дома, — мягко добавила она. — Сдерживайся.