Грешные ангелы

В программе был и такой номер — девушка плясала на туго натянутой проволоке, лихо носилась между двух довольно высоких опор и в заключение крутила заднее сальто.

Справедливости ради не стану называть ту акробатку необыкновенной красавицей, не буду слишком уж превозносить ее мастерство. И сейчас станет ясно почему…

А пока: карельский лес, над головами хмурое прохладное небо и ожидание — поднимут или не поднимут по тревоге: я смотрел выступление артистов из кабины дежурного истребителя, затянутый в подвесные ремни парашюта, пристегнутый к сиденью страховочным поясом, со шлемофоном на голове, все это и сделало свое дело.

Исполнительница номера на проволоке показалась мне королевой красоты, феей и вообще…

Потом, когда мы принимали наших гостей в летной столовой, я из кожи вон лез, чтобы она меня заметила, и угощал, и подливал, и вертелся. Может быть, перестарался в своем усердии. Но — от чистого сердца.

После ужина все вышли на свежий воздух, как-то сама собой возникла музыка. Завертелись танцы.

Признаюсь, я никогда не любил, да толком и не умел танцевать, так что постарался увести свою королеву подальше от танцующих, опасаясь «перехвата». И это мне удалось.

Совсем не помню, о чем мы говорили, даже не уверен, был ли какой-нибудь разговор. Зато помню другое: капонир, маскировочная сеть, натянутая на десятимиллиметровом стальном тросе. Помню, как я схватил пару шлемофонов — по одному в каждую руку, — поднялся на откос с намерением пройти по тросу на глазах королевы.

Иду. Покрываюсь легкой испариной, преодолеваю отвратительную дрожь в коленях. Иду. И мне кажется, что длина троса не пятнадцать метров, как было на самом деле, а все триста. Однако иду, прикидываю: осталось еще шага три… можно бегом, так легче. Пробегаю, спрыгиваю на землю и… подворачиваю ногу. Вместо объятий королевы, на которые я рассчитывал, попадаю в госпиталь с переломом ключицы.

Перелом ключицы — штука сама по себе достаточно неприятная, но если прибавить: следствие (не было ли преднамеренного членовредительства — акции в военное время трибунальной), бесконечных вопросов доброжелателей (как тебя угораздило?) и не менее настойчивого любопытства недоброжелателей (а циркачка пожалеть успела?), долгого нелетного состояния, мучительных раздумий и одиночества, то приходится признать — так я сам себе устроил одну из крупнейших неприятностей в жизни.

А какой долгий след тянется за теми днями!

С недавних пор замечаю: внук Алешка имеет тенденцию к жонглированию, упражнениям на равновесие и вообще ко всякого рода цирковым номерам.

И раздирают меня противоречия: помогать человеку или препятствовать?

Конечно, я хочу, чтобы мальчишка рос смелым и ловким. Но с другой стороны — упражнения на проволоке, даже самой невысокой, таят в себе порядочный процент неустранимого риска…

Знаю, знаю и не устаю повторять: без риска нет воспитания! Слова правильные, только душа все равно в тревоге…

20

Мальчишкой я почти никогда не дрался. Скорее всего, потому, что чаще всего не бывал уверен — справлюсь или нет. Вот сам и не лез. Конечно, такое не украшает — всякая драка держится на какой-то порции риска, а тот, кто рисковать не желает, доброго слова не заслуживает.

Думал я об этом на ночной дороге.

И была та дорога, как в страшном сне, будто черти ее перелопатили: колдобина на колдобине, грязь, вода в колеях. И ко всему еще — темень: луна только изредка появлялась и надолго исчезала в низких аспидных облаках.

Мы возвращались в расположение части. Шли из города, в окрестности которого попали ровно на десять дней, чтобы перевооружиться на новейшую модификацию истребителя «лавочкин».

До гарнизона оставалось километров пять-шесть. А надо было еще выспаться: на другой день планировались полеты.

Мы пробовали остановить попутку, но в ответ на темпераментные размахивания руками замызганный «студер» даже не притормозил.

Теперь, когда в очередной раз наступило короткое лунное просветление, открывшее несравненной мерзости пейзаж, Остапенко театрально хлопнул себя ладонью по лбу, замер на месте и объявил:

— Идея, гусары! Столбы видите? — Действительно, на обочине валялись беспорядочно сваленные и почему-то не растащенные на дрова телеграфные столбы. Штук, пожалуй, десять, когда не больше. — Кладем на проезжую часть клеточкой, гусары, и порядок, никакой «студер» не перескочит.

Сказано — сделано.

Столбы уложены на дороге. Мы же усаживаемся в сторонке, закуриваем и ждем. Меликян сказал:

— Интересно, что подумает водитель, когда увидит этот дот?

— Очень ты любопытный, Мелик, — сказал Остапенко, — лучше прикинь, сколько времени остается до подъема?

Но Мелик ничего не успел ответить: над дорогой, еще вдалеке, замотались, задергались слабые световые пятна.

Мы отошли подальше, затаились.

«Виллис» качнулся на рессорах и встал. В темноте он казался еще меньше, чем был на самом деле, — коробочка.

Кто-то, ругаясь, вывалился на дорогу. Хлопнули дверцы.

Оценив обстановку, мы поняли — деваться «виллису» некуда, и решили предпринять маневр: сначала оттянуться метров на сто назад, в направлении города, там выползти на дорогу и с беспечным трепом рулить в сторону гарнизона.

Шагов за десять до «виллиса» нас окликнули:

— Что за народ?

— Авиация на пешем марше.

В отблеске включенных в тот момент фар увидели: спрашивал генерал-лейтенант, большой красивый мужчина, украшенный густым набором тяжелых боевых орденов.

— Истребители? — спросил генерал.

— Штурмовики, — на всякий случай сбрехнул Остапенко, резонно полагая — сбить начальство со следа никогда не вредно.

— Помогите освободить проезд, ребята, — попросил генерал. — Какая-то сука нашкодила.

Мы помогли.

И генерал предложил нам затаскаться на узенькое заднее сиденье, пообещав подбросить до гарнизона.

Полагая, что наша военная хитрость вполне удалась, мы радовались еще и на следующий день, а Остапенко раздувался так, будто он выиграл Аустерлицкое сражение.

Так часто бывает — пустячок, а празднуешь.

Конечно, еще через день мы и думать забыли о нашем броске в город, о сомнительных городских утехах и о мерзкой ночной дороге. Тем более до возвращения на фронт оставалось всего несколько дней.

Полк собирался на тренировочные полеты.

Носов предупредил: к построению прибудет новый командир корпуса. Гвардии генерал-лейтенант Суетин. Он был в Испании, дрался на Халхин-Голе, говорят, строг, не терпит размазней. Станет задавать вопросы — отвечать полным голосом, голову держать высоко, есть глазами начальство…

— Хвостом вилять? — поинтересовался Остапенко, любимец Носова.

И тут же получил исчерпывающий ответ. (В силу его полной непечатности дословное повторение опускаю.)

— Становись! — без лишней рьяности скомандовал Носов, когда на дальнем фланге самолетной стоянки обозначился командирский «виллис».

— Клянусь, Колька, — сказал Меликян, — сейчас окажется, что генерал — наш. Веришь, печенкой чувствую. И Мелик не ошибся. Печенка его не обманула. Носов доложил. Суетин поздоровался и скомандовал: «Вольно!» Никаких установочных речей произносить не стал, сказал только:

— Занимайтесь своим делом, майор. По плану действуйте, а я погляжу, как оно у вас идет…

И поглядел. И увидел!

Протягивая мне, вроде своему лучшему другу, руку, генерал очень сердечно произнес:

— А-а, штурмовик. — Подмигнул озорно: — Привет! Никто ничего не понял, а я, не зная, куда деваться, сделал над собой усилие и бодро ответил:

— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Как только вы меня запомнили?

— Есть у меня нюх, штурмовик. И память — тоже! А летаешь ты как? Как брешешь?

— Никак нет, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Летаю куда лучше: я брехун — любитель, а летчик — профессионал.