Волгины

— Пошли! — кричит Дудников. — Опять пошли бандюги. Давай!..

Это была третья танковая волна. Опять ожесточенно забухали стоявшие неподалеку пушки и захлопали бронебойки; опять задрожала от взрывов земля…

Сразу пятьдесят танков пошли на полк Синегуба. И снова одна сторона клина двинулась на позиции Гармаша.

— Обойму! Живо! — кричал то и дело Дудников. Еще два танка загорелись перед их позициями. Подбитая советская самоходка горела рядом, и чадный дымок изредка застилал окоп Дудникова.

Иван стрелял неторопливо, сосредоточенно и с таким видом, словно хлеб молотил. По лицу его черными ручейками стекал пот. Дудников изредка поглядывал на мельницу и как бы посылал ей безмолвный привет. «Стоишь! Ну, стой, стой! И мы от тебя никуда не уйдем».

Изо всех сил старался и Микола. Когда обоймы кончались, он лез за ними в полуобвалившийся от попавшей мины земляной проход, к уцелевшим нишам и, захватив обоймы, возвращался к Дудникову.

Но вот правое крыло танков откололось от главного ядра и устремилось на окопы роты Арзуманяна. Навстречу им пошли советские самоходки, но несколько «тигров» все же прорвались через основной заслон и часть их перемахнула через окопы Арзуманяна, оказавшись позади рубежа, другая — три «тигра» и два «фердинанда» — пошли на позиции бронебойщиков.

Дудников невольно растерялся, в какой танк стрелять, торопливо искал глазами наиболее выгодную цель. Фашистские башенные стрелки и артиллеристы на «фердинандах» вели бешеный огонь, снаряды с умопомрачающим грохотом рыли землю вокруг окопа…

В стороне от бронебойщиков, на скате зеленого бугорка работал расчет противотанковой пушки. Издали было видно, как проворно двигались артиллеристы, как часто припадал к панораме орудия наводчик Квасов. На солнце мутно поблескивали их каски, а один, повидимому командир расчета, с открытой, вихрастой головой, обвязанной свежим, белеющим, как снег, бинтом, при каждом выстреле взмахивал руками, что-то кричал — это было заметно по его напряженной, худощавой фигуре, накрест опоясанной ремнями. Но никто не мог услышать его крика за адским грохотом и треском.

Изредка бросая взгляды в сторону отважного расчета, Дудников кричал:

— Гляди, — как ловко бьют пушкари, Микола.

Но вот маленькая пушка замолчала. Снарядов ли не хватило, или осколком разбило ее механизм, только из дула ее уже не вылетал чуть приметный острый огонек. Из орудийного расчета остался один Квасов, остальные были перебиты или ранены. Прямо на пушку мчался «тигр». Смотреть было некогда, но Дудников не мог отвести глаз от пушки и танка. Он видел, как Квасов торопливо что-то делал у замка орудия, очевидно надеясь его исправить. Расстояние между пушкой и танком сокращалось с каждой секундой Вот тускло блеснула на солнце каска Квасова. Он взмахнул рукой, бросил гранату. И в тот же миг танк подмял пушку и наводчика. Пушка сплющилась под широкими гусеницами, как игрушечная, — тонкий, согнутый ствол отлетел в сторону, а одно колесо с резиновой шиной, ковыляя, покатилось с пригорка.

Дудников невольно охнул… Вот и пропал смешливый, чудаковатый Квасов, вместе со своей славной «дудкой». Дудникову уже казалось, все кончено: два «тигра» неслись прямо на его окоп. Он ударил из ружья четыре раза по смотровым щелям и промахнулся. В какую-то долю секунды бронебойщик оценил положение. Стрелять больше было нельзя.

— Гранаты! — казалось, пошевелил Дудников одними губами, но было уже поздно. Он едва успел втащить ружье в окоп и опуститься на самое дно, втянув голову в плечи. В окопе стало темно и душно. Казалось, гора навалилась на Ивана и Миколу. Дудников почувствовал, как сплющивается и кряхтит земля, оседая под тяжестью танка, как оглушительно грохочут и звенят гусеницы, как комьями сыплется на голову земля. «Пропали! Теперь пропали!» — с равнодушием обреченного и в то же время не веря в свою гибель подумал Дудников, задыхаясь от заполнившей узкую ячейку окопа нефтяной гари. Ему казалось, танк вдавливает его в землю, как тяжелый каток вдавливает камешек в туго утрамбованный слой грейдера.

Вот у него уже потемнело в глазах, он уже не слышит боя… Никаких танков никогда не было и нет… Мельница машет перед ним крыльями, зерно сыплется с теплым шумом в жернов, вода плещется в тихой заводи… И истома усталости наполняет руки и ноги…

Но так же незаметно, как и утрата сознания, наступает прояснение. Отравленный запахом взрывчатки и все-таки свежий воздух заполняет окоп, солнечный свет ударяет в глаза Дудникова. Танк перестает утюжить окоп. Он грохочет где-то рядом, совсем близко…

И Дудников, напрягая все силы, встает из окопа, как заживо погребенный из могилы, и вытаскивает уцелевшее ружье.

— Микола! Микола! Где ты? — озираясь и протирая запорошенные глаза, кричит он. Вернее, ему только кажется, что он кричит, на самом деле нечеловеческие, булькающие звуки вырываются из его горла.

Микола стоит рядом на коленях, отряхивая правой рукой с головы землю. Дудников видит его желтый, как у мертвеца, затылок. Из левой, свисающей плетью руки Хижняка тяжелыми крупными каплями падает кровь.

— Микола! Микола! — бросается к нему Дудников. Он вытаскивает из противогаза индивидуальный пакет, хочет перевязать товарищу руку, но тот отрицательно качает головой, выхватывает здоровой рукой пакет, делает знак:

— Гляди! За танками!

Терять время действительно некогда. Дудников бросается к ружью… Но что сталось с окопом! Он весь разворочен, бруствер и амбразуры сдавлены, вокруг все изрыто, словно перепахано громадным плугом… Всюду — воронки, и земля дымится, едкая гарь выедает глаза…

Дудников окончательно приходит в себя. Усилившиеся до предела звуки боя как бы отрезвляют его. Теперь уже гремит всюду — слева, справа, позади, спереди. Небо стало желтым. И солнце глядит тускло, как сквозь закопченное стекло. Дудников успевает заметить — советские танки «КВ» и самоходки схватились с «тиграми» и «фердинандами» позади и впереди рубежа; «КВ» пошли в контратаку. Прорвавшихся «тигров» бьют позади артиллеристы, а перед окопами Гармаша все поле стало пятнистым от трупов вражеской пехоты…

— Ага! Ага! Вот так им! Так! Что? Напились, душегубы? — как сумасшедший, кричит Дудников.

Он оборачивается и сквозь рассеивающуюся от разрыва снаряда пыль, совсем близко, видит заднюю часть фашистского танка. «Тигр» пятится назад, его башня медленно поворачивается, из орудия вылетает острый, чуть видный на солнце огонек. Башенный стрелок, очевидно, отстреливается от наседающего советского танка.

Иван в одну секунду переставляет тяжелое ружье, целится уже не из амбразуры, а с открытого бугорка и стреляет.

Бронебойная пуля пробивает бак с горючим, и «тигр» окутывается жарким пламенем.

— Микола! Микола! Еще один!

«Тигр» горит, как стог соломы. Крышка люка откидывается, из него выпрыгивают танкисты и залегают у гусениц…

Дудников бьет по ним из ружья раз за разом, пока нарастающий спереди гром не заставляет его вновь выставить ружье вперед.

— Обойму! — в который раз командует он и оборачивается к Миколе.

Тот сидит на корточках и зубами затягивает на левой руке, чуть пониже плеча, узел розового от крови, неловко намотанного бинта.

— Ползи на пункт! — приказывает ему Дудников, — Слышишь?

Микола что-то бормочет. Он отказывается. Он не похож на себя: на лице кровавые подтеки, гимнастерка изорвана, и только на одной стороне груди все еще поблескивают медали, а на другой — золотисто светится гвардейский значок.

Дудников делает еще несколько выстрелов и опять оборачивается к своему боевому товарищу. Тот сует ему теплую, нагревшуюся от солнца обойму.

— Иди же на перевязочный, дурило! — снова кричит Дудников, — Гвардии ефрейтор, я приказываю! — еще громче повторяет он и получает в ответ неизменно отрицательный кивок головы.

— Ну и пропадай! — сердито машет рукой Дудников. — Не хочешь? Пропадай!

И снова начинает стрелять. Видно только, как вздрагивает от отдачи его правое плечо. Солнце меркнет… Снаряд разрывается у самого окопа. Требуется с полминуты, чтобы протереть засыпанные горячей пылью глаза, проверить ружье. Главное, чтобы ружье было цело!