Антология русского советского рассказа (40-е годы)

Мы молча спускались с холма. Внизу, на самом дне оврага, была устроена запруда, и там с низких дощатых мостков поддубенские женщины по утрам полоскали белье. У запруды я заметил Наташу. Только что кончилась ее смена, и она умывалась, засучив почти по плечи рукава блузки.

Через ручей можно было перейти или по мосткам, на которых стояла Наташа, или по камню, лежащему посреди ручья значительно выше по течению. Семен повернул к камню. Когда мы сошли к самой подошве откоса, он спросил:

— Наташа нас видела?

— Конечно.

— Тогда пойдем к ней. А то и так она теперь думает, что на нее весь свет злой. Пойдем запрудой.

Мы пошли вдоль говорливого ручейка и вскоре снова увидели Наташу. Она умылась и сидела теперь, крепко упираясь о доски ладонями. Красивые руки ее, с шершавой кожицей на локтях, дочерна загорели, и на правой руке виднелась длинная белая царапина. Задумавшись, Наташа тихонько шевелила погруженными почти по колена в воду ногами, и от полукруглых волн разбегались в стороны черные водяные жучки.

Наши тени легли на воду. Наташа перестала болтать ногами.

— До свидания, Наташа, — сказал я. — Уезжаю.

— Счастливо, — ответила она, не поднимая головы.

Семен молча следил за солнечными зайчиками, от которых дно запруды казалось цинковым.

Вода сливалась поверх прогнивших в торцах, заляпанных зеленой плесенью досок тонкими, осторожными струйками, словно процеживаясь. В маленькой заводи скапливались сонные соломинки, веточки, семечная шелуха, и на дне ее отчетливо виднелась оброненная кем-то шпилька.

— Комбайн работал? — спросил, наконец, Семен.

— А как же.

— Много наработали?

— Еще не мерили.

— Больше вчерашнего?

— Не знаю.

Помолчав немного, Семен спросил:

— Почему ты на меня сердишься?

— Надо было гостей принимать, раз тебе поручено.

— Вот так здравствуйте!

— Конечно, — Наташа взглянула на него снизу вверх. — Надо было выйти на дорогу и ждать. Я ведь им ничего и не показывала. Я директора эмтеэс искала, а они со мной ходили. И больше ничего… А уже потом, вижу — нет никого, я и повела их в ясли. Я хотела как лучше, Сеня, чтобы им веселей было…

— Ну, ну, ну, — сказал Семен, увидев по ее подбородку, что она собирается плакать.

— А чем я эту женщину расстроила, убей, не знаю. Хочешь верь, хочешь не верь. Такая хорошая женщина. Чем я ее обидела? Стою на копнителе, солому ворошу, а сама реву да реву. Теперь хоть домой не ходи…

— Ничем ты ее не обижала, — Семен погладил Наташу по плечу. — У нее мужа убили. И ребенка убили.

— Где?

— Мужа в гестапо. В сорок втором. А ребенка… ребенка, считай, в кроватке… В сорок пятом. В таких же вот, как у нас, яслях. Когда она мне это рассказала, я рот раскрыл. Ведь это я, Наташа, своими глазами видел. Наша дивизия через тот городок проходила. Иду по улице со своими солдатами, думаю — что такое? Домик стоит — видно, ясли. Женщины бегают, хватают из зыбок кто что, кто — простынку, кто — подушку маленькую. На память, что ли, не знаю… Кричат. Плачут.

— Куда же ребятишки делись? — спросила Наташа.

— А фашисты их с собой взяли. Большие попрятались, не хотели с фашистами эвакуироваться, так они надумали в отместку детей из яслей забрать. Дескать, за ними и матери побегут… Окружили нас женщины, руками машут, просят, чтобы догнали…

— Эта учительница тоже там была?

— Может быть, и была. Может быть, мы тогда друг друга видели. Разве теперь вспомнишь?

— Догнали, Сеня, фашистов?

— Догнали. Окружили. Да все равно душегубы всех гражданских поубивали. И стариков, и ребятишек, и младенцев. Звери. — Лицо Семена сделалось серым, некрасивым.

— Зачем же они младенцев поубивали?

— Душегубам, Наташа, младенцы страшней стариков. Младенцы-то, они вырастут. Ответа спросят.

На откосе холма показался мальчик в пионерском галстуке. Он вприпрыжку бежал к нам в пиджаке, увешанном орденами и медалями. Пиджак был настолько длинен, что из-под него мелькали только голые ноги мальчика, а коротких штанишек вовсе не было видно.

Мальчик подбежал к Семену и выпалил:

— Сеня, тебе Василий Степанович велел сейчас же в правление приходить во всей форме.

Коротко звякнув серебром медалей, Семен накинул пиджак на себя и сразу превратился из дачника в стройного, боевого парня.

— Ладно, иди, — сказал он сумрачно. — Я сейчас.

Мальчик побежал обратно.

— Ничем ты эту женщину не обидела, — продолжал Семен, обращаясь к Наташе. — Все ты делала правильно. А она увидала пустые кроватки, и все ей вспомнилось. А ты ничего не понимаешь…

Он снова погладил Наташу по плечу и спрятал руку в карман.

— Понимаю, Сеня, понимаю…

— Хотя да. Это ты, наверное, понимаешь. И про ветвистую пшеницу хорошо гостям рассказала. Пока я с ними ходил, они все время про тебя расспрашивали. Конечно, ты правильная девушка…

— Ну да уж, правильная, — Наташа покраснела от удовольствия.

Вдруг она встала, взялась за треногу, которую Семен придерживал левой рукой, и спросила:

— А больше не будет войны, Сеня?

— Не будет! — твердо ответил Семен.

— Правда, не будет?

— Не будет.

— И у них, в Чехословакии, не будет?

— И у них не будет.

— Не нападут на них фашисты?

— Не нападут. Не дадим разбойничать. Хватит.

Он посмотрел вокруг. На синем небе покойно висели облака. Вдоль ручья зигзагами летали ласточки. Издали доносился равномерный шум трактора, похожий на стук швейной машины. Там ходил Гришин комбайн. Едва слышным, резко прерывающимся комариным зуденьем со строительства птицефермы доносился звук циркулярной пилы. На канале два раза протяжно прогудел пароход. Казалось, во всем мире, от края до края спокойно и без тревог работают люди.

— Я ведь и правда все понимаю, Сеня, — тихо заговорила Наташа. — И зачем к нам гости из-за границы приезжают, тоже понимаю. Трумэн пугает своих рабочих, обзывает нас агрессорами, а боится послать их поглядеть, какие мы.

— Это верно, боится, — сказал Семен. — Ему там, у себя дома, лучше говорить, что ты, Наташа, агрессор…

Он потрепал ее белокурые волосы и снова спрятал руку в карман.

Наташа улыбнулась, но, заметив, что Семен сделал движение уходить, схватила его за полу пиджака и испуганно проговорила:

— Обожди, Сеня!

«Если ты, Сеня, сейчас пойдешь, то я пойду за тобой, — читал я в ее глазах, — и стану говорить то, что ты ждешь от меня, стану говорить это при чужом человеке, и мне ни чуточки не будет стыдно».

— Что тебе, — растерянно спросил Семен, прочитав в глазах ее то же, что и я.

— Обожди, — повторила Наташа, дыша так, словно только что сбежала с откоса.

Я поднял чемодан и ящик с теодолитом, взял под мышку треногу и пошел отмечать командировку.

— Я вас сейчас нагоню, — смущенно проговорил вслед мне Семен.

Я поднялся наверх. Шум трактора стал слышнее. Ровная лента канала блестела, как сталь. Навстречу бежал мальчик в пионерском галстуке.

— Ты куда? — спросил я его.

— За Семеном.

— Подожди!

— А что?

— Да подожди!

— А что?

— Не беги так быстро. Устанешь!

Мальчик только свистнул и скрылся за гребнем холма.

Возле правления стояла приготовленная для меня полуторка, и шофер пинал ногами задние скаты. Скаты звенели, как стеклянные. Председатель колхоза был у Наташиных родителей. Когда я вошел в горницу, то, кроме Василия Степановича, увидел там и чехословацких гостей, и Данилу Ивановича, и Героя Социалистического Труда Лену Дементьеву. Все они сидели у стола, накрытого голубой скатертью, и Наташина мать показывала гостям семейные фотографии. Судя по карточкам, родственников у Федора Игнатьевича было великое множество.

— А это свекор, — говорила Наташина мать, показывая учительнице фотографию в желтых пятнах. — Такая тогда форма была у Красной Армии. У Котовского служил. Может, знаете Котовского? Федор, какая у Игната Васильевича от Котовского награда была: часы, кажется, с надписью? Это мой двоюродный дядя. Его кулаки убили. А это золовка, сейчас машинистом на электровозе. А вот это Федор, в Сочи, в санатории. Вон он сбоку стоит, в панамке, вон он, вон он, черный, как негр… Ну, а эту и показывать совестно. Это я еще невестой, а рядом — Федор. Заревновала я его с чего-то, да глаза ему зачернила. Так и лежит с тех пор эта карточка, память о моей дурости.