Счастье само не приходит

— С раствором задержка. Тот, что утром привезли, половину в снег выгрузили.

— А вы не видел? Где ваш глаза были?

Сабит обвел всех укоризненным взглядом. Многие тут же потупились: стыдно все же, действительно — куда смотрели?

Потом Сабит пошел к демобилизованным. Они возводили стену. Здесь всегда порядок. Раствор здесь в снег не сбросят, бездельничать не будут. Возле этих парней можно прийти в себя.

Когда врач ушел, Елизавета Максимовна позвала Оксану.

— Ксанушка, милая, не обижай без меня Иринку. Она сиротка...

— Мама!..

Не в силах совладать с собой, Оксана упала на колени, прижалась мокрым лицом к большой смуглой руке свекрови.

Ночью Елизавете Максимовне стало хуже.

— Может, «скорую помощь» вызвать? — спросила Оксана.

— Не нужно, доченька.

Оксана сидела возле свекрови, меняла спиртовые компрессы. Задремав, просыпалась, как от толчка.

Начало светать. Когда стали вырисовываться светлые прямоугольники окон, Елизавета Максимовна открыла глаза, приподняла голову и тихо сказала:

— Форму Иринке я выгладила, чулочки постирала...

«Наверное, бредит!..» — подумала Оксана.

Свекровь больше ничего не сказала. Голова ее упала на подушку, дыхание стало тяжелым, с хрипом. Но вот и оно прекратилось.

— Мама! Мама! — позвала Оксана и испуганно прислушалась. В комнате царила тишина.

Оксана наклонилась, подняла повисшую руку свекрови и тут же в ужасе вскрикнула. Не помня себя, кинулась в комнату, где спали дети. Зацепила столик с лекарствами, по полу покатился, подпрыгивая, какой-то пузырек. Сердце Оксаны бешено колотилось. В квартире, кроме детей, никого. Сергей приедет только в восемь утра. Приедет? А если задержится в Москве еще на день?

Куда-то надо звонить, что-то делать... Оксана Васильевна выбежала в переднюю. Затем выскочила в коридор. Он был пуст. Ни одного человека. Оксана поежилась от холода. Надо вернуться за пальто. Вернулась. Надела пальто и снова сняла. Совсем растерялась. Бежать? Но куда? Зачем? Нет, нужно ждать утра. Ничему теперь не поможешь. Все кончено...

Оксана снова вошла в комнату, где лежала свекровь. Отдернула занавеску на окне, распахнула форточку, подняла валявшийся на полу пузырек. Потом подошла к свекрови, закрыла ей глаза, сложила на груди руки. В лице покойницы не осталось ни кровинки. Разгладились морщины, лицо стало спокойным.

«Вот и нет больше свекрови. Как теперь жить без нее? Кто ее заменит? Кто присмотрит за детьми? Да что это я? Почему в голову лезут такие будничные, практические мысли? Разве свекровь у нас была прислугой? Доброй няней? Нет, она была матерью Сергея. Она дала ему жизнь. Она и меня по-матерински приняла... Суровы законы жизни. Только что говорила с ней, видела ее живою, и вот ее уже нет... Да, нужно дать телеграмму Сергеевой сестре».

Григоренко от неожиданности замер: в его квартире было полно народу. Он, как во сне, шагнул раз, другой и вдруг увидел мать. Она лежала на широком диване у стены. Лицо у нее было таким, словно она удивлялась, почему это столько людей пришло к ним.

Вдоль стен сидели женщины. В уголке стояли мрачные, перепуганные девочки.

Оксана, заметив мужа, бросилась к нему, упала на грудь, забилась в рыданиях.

— Горе-то... горе какое у нас... Сережа!..

Только теперь до сознания Сергея Сергеевича дошло, что мать умерла. Острой иглой кольнуло в груди. Он медленно подошел к дивану, где лежала мать.

На похороны Елизаветы Максимовны пришло много народу.

Солнце в тот день не скупилось, было по-весеннему теплым и ласковым.

По давнему обычаю, гроб несли на расшитых, с черными лентами, широких рушниках.

Впереди процессии шел пионер. Он нес на красной подушечке орден Трудового Красного Знамени, которым мать Григоренко была награждена еще до войны, когда работала на фабрике.

— Вот и сгорела наша Елизавета Максимовна! — услышал Сергей Сергеевич чей-то голос. — А ей бы жить да жить теперь...

— Горя много изведала, — отозвался другой. — Не то, глядишь, и пожила бы еще...

В тесных проходах между могил, у только что вырытой ямы толпились люди.

Сергей Сергеевич посмотрел на Оксану. Она не плакала, но по ее бледному осунувшемуся лицу было видно, как глубоко она переживает смерть свекрови.

Речей никто не произносил. Собравшиеся вокруг открытого гроба люди стояли молча. Мать лежала, как живая. Казалось, сейчас она откроет глаза и скажет: «Думаете, я умерла? Нет! Мне еще девочек вырастить надо».

Сергей Сергеевич вдруг с особой остротой понял, что никогда больше не увидит матери, не услышит ее голос. И он, не стыдясь, горько заплакал...

На опущенный в могилу гроб посыпались первые горсти земли.

— Прощай, Елизавета Максимовна!

— Прощай, добрая и сердцем щедрая соседушка!

— Пусть земля тебе будет пухом!

Рядом с Григоренко очутилась Юлия Варфоломеевна Комашко. Она раздавала всем рушники. «Зачем она это делает? — удивился Сергей Сергеевич. — Хотя да, это обычай такой — раздавать на похоронах рушники на память об умершем».

Григоренко печальным взглядом окинул собравшихся людей. Неподалеку он увидел Любу Зинченко. Она прижимала к себе плачущую Иринку.

«Люба? Так быстро вернулась? — подумал Григоренко.— За один день, значит, управилась. Наверно, на самолете прилетела».

— Папа! — тронула его за руку Верочка. — Бабушка насовсем умерла?..

Перед глазами Сергея Сергеевича все смешалось, закружилось, поплыло...

Только дома спохватились — нет Иринки...

— Наверное, с Любой уехала с кладбища, — сказал Григоренко. — Я их вместе видел.

— А что, Люба с тобой ездила в Москву? — спросила Оксана.

— Нет, ее позднее вызвали... Ладно, за Иринкой схожу после поминок.

— Думаю, Люба сама ее привезет. Впрочем, лучше тебе поехать, чтобы не волноваться. — Оксана, казалось, произнесла это спокойно, но в глазах ее мелькнули тревожные огоньки.

Маленький домик Любы находился на окраине города, на тихой и малолюдной улице. Нашли быстро. Шофер, оказывается, не раз бывал здесь. Небольшой двор огорожен низким забором с калиткой. Во дворе несколько абрикосовых деревьев и наполовину высохшая яблоня.

«Свой двор Люба называла садом», — вспомнил Сергей Сергеевич.

Мать Любы, черноглазая, скуластая женщина, увидав Григоренко, засуетилась:

— Заходите! Заходите, пожалуйста!

— Простите, что потревожил вас.

— Да что вы, что вы...

В комнате, куда они вошли, было уютно и спокойно. В уголке мягко светилась шкала приемника. Передавали симфонию. Начала ее Сергей Сергеевич не слышал и потому не сразу понял, чья это музыка.

— Люба сейчас придет, — сказала женщина и скрылась за дверью.

Музыка заполняла комнату, еще острее напоминая о смерти матери. Торжественная мелодия будоражила и волновала.

Тихо открылась дверь, и в комнату вошла Люба с Иринкой.

Приезд отца вызвал у дочери на какое-то мгновение досаду: ей так хотелось побыть еще с Любой.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич! — поздоровалась Люба. — А мы ходили к автомату позвонить вам, чтобы вы не беспокоились... Чайковский!.. Вы слушаете?

— Да, кажется...

Любина мать принесла глиняную миску с мочеными яблоками, пригласила к столу:

— Откушайте, пожалуйста...

Люба подошла к приемнику, щелкнула выключателем, резко оборвав раздавшиеся в зале аплодисменты. Григоренко был благодарен ей за это.

Он взглянул на Любу. Она показалась ему миловиднее, чем всегда: короткая прядь волос, мягко спадая на лоб, подчеркивала нежный овал лица.

— Ну, что же вы, съешьте яблочко... — стала упрашивать мать Любы.

Сергей Сергеевич, чтобы не обидеть хозяйку, через силу съел одно яблоко.

— Папа, — прощебетала Иринка, — а можно мне пожить с тетей Любой? Здесь, не дома...