На сопках Маньчжурии

— Друг мой, женихам в сем вопросе слова не дается. Невесело подчас, согласен, да что поделаешь — жизнь!

Топорнин вылил из фляжки в стакан остатки водки и выпил ее одним глотком:

— В дрянном мире мы живем, господа!

— Нет, я решительно не согласен с тем, что мы живем в дрянном мире, — возмутился Логунов.

— Я тоже не согласен, — негромко сказал Неведомский.

Топорнин пожал плечами и вышел из палатки, Логунов вышел следом за ним; хотелось развеять меланхолию этого симпатичного ему человека.

Топорнин стоял и смотрел, как садилось солнце. Дальние сопки за горой Маэтунь покрылись розовым налетом. Дома Ляояна тоже розовели, а башня Байтайцзы, стоявшая на полпути между городом и станцией, огромная, под железной мандаринской шапкой о семи железных шариках, указывавших на высокое достоинство лица, в память которого воздвигли сооружение, возвышалась над полями косой тенью. Поля подступали к самому городу, и сейчас, вечером, оттуда несло пряным запахом хлебов.

Логунов взял поручика за локоть и слегка пожал.

— Так-то, — сказал Топорнин. — Чего мне сейчас хочется — послушать пение… Пойдем, что ли?

— Где же мы послушаем пение?

— Есть такое место. Женское художественно-ремесленное училище! — произнес он по слогам. — Неведомскому досталось приглашение на школьный благотворительный вечер. Сам он не ходок, так мне вручил. Программка составлена из песен и декламации. Возраст не указан, но, по правде сказать, если дети, то по детям я соскучился.

— Пойдем, — согласился Логунов.

5

Ханако сидела в спальне Чжан Синь-фу. Мать и жена Чжана стояли у дверей. Они редко видели иностранок и теперь вдосталь удовлетворяли свое любопытство, рассматривая японку.

Прежде всего их удивили ноги. В белых таби, грязных от дороги, ноги показались им чудовищно огромными. Мать не удержалась и потрогала их.

— Как у мужчины, — сказала она невестке, — пощупай, какие пальцы.

Невестка пощупала.

— Твердые и большие!

Невестке не понравились и глаза Ханако. Красота женского лица — щеки, а на лице привезенной щеки были незаметны из-за больших глаз.

Потом, разохотясь, они трогали ее руки, волосы, грудь, Ханако сидела без движения. Она мучительно думала о том, что предпринять. Ее покупали, продавали и перепродавали. Она была товаром. К этому привыкли на ее родине — такова судьба женщины.

Но разве к такой судьбе готовила себя Ханако?

Бежать! Она выйдет из ворот этого дома, а дальше что?

Город неизвестен, люди незнакомы, денег нет… Хозяин тут же поймает ее и уж позаботится, чтобы вторично не убежала.

Искать русских? Сказать: мой отец русский… помогите!

Но кто будет тот русский, которого она встретит? Поверит ли?

Поверит! Не может не поверить…

Поговорив и посмеявшись, мать Чжана ушла передать свои впечатления соседкам, а жена его повела Ханако во двор.

Чжан Синь-фу был зажиточным человеком, и во дворе, за глиняными стенами, расположился целый городок фанз и фанзушек.

— Сюда, сюда, — сказала Чжан, поворачивая к проходу в стене.

За стеной приютилась низкая фанза с широкими окнами. Короткая трава покрывала дворик, у стены росли кусты, в кустах прыгали птицы.

Половину большой комнаты занимали каны, устланные красными пыльными одеялами, и высокие грузные сундуки. Чжан ворчливо принялась за уборку. Ханако не знала, что ее привели в праздничную спальню Чжана и жена ворчит потому, что ей неприятно появление в спальне молодой женщины. Окна были закрыты, в комнате пахло затхлостью и дымом. Ханако хотела было выйти во двор, но Чжан угрожающе схватила ее за рукав.

— Оставь меня, — сказала Ханако по-японски. — Ты мне надоела.

Она оттолкнула женщину и вышла во дворик. Чжан не могла угнаться за ней на своих культяпках и визгливо закричала.

Ханако стояла во дворе под бездонным зеленоватым небом, в десяти шагах от серой стены, которая закрывала от нее мир; слышала веселую возню птиц, визгливый противный голос хозяйки и стук колес на улице. Во втором дворе стояло несколько мужчин. Да, не так просто бежать отсюда.

Обеспокоенная дерзким поведением молодой женщины, Чжан проковыляла к проходу и, закрыв его своим телом, крикнула:

— Пошлите сюда кого-нибудь, я боюсь за нее!

Она стояла так до тех пор, пока не подошла свекровь.

Вдвоем они решительно взяли девушку за руки и водворили в фанзу. Ханако не сопротивлялась. Не нужно вселять в своих хозяев подозрение! Старуха принесла узел с платьем и стала показывать знаками, что нужно переодеться.

Хорошо. Даже лучше, если она будет в китайском платье.

Ханако сняла пояс и кимоно.

Мать и жена Чжана внимательно разглядывали узор ткани и бант, который в их руках сразу потерял свою форму. Голубое кимоно с нежнейшими ветвями красных вишен они долго мяли в руках и высказывали соображения по поводу покроя и удобства.

Из своего узла они вытащили прежде всего лифчик с застежками на боку. Но лифчик не мог сойтись на груди Ханако. Чжан засмеялась.

— Надо шить заново, — сказала она. — Неужели какой-нибудь мужчина может пожелать такое изобилие непристойного?

Ханако надела длинные штаны, перепоясалась красным кушаком. Шелковая кофточка оказалась впору. Затем она облеклась во вторые штаны и в темно-синюю кофту. Костюм был удобен, но тяжел.

Несколько раз в течение дня она выходила из фанзы и садилась на каменную скамью. Кому теперь принадлежит Ханако? Предприятию или частному лицу? Но, в сущности, ей все равно. Не для того она родилась, чтоб удовлетворять чью-то похоть!

Из-за стены по-прежнему доносился стук колес. Ехали арбы, громко стуча по камням; голоса погонщиков были однообразно громки и повелительны. За внутренними стенами тоже раздавались голоса. Разговаривали женщины, кричали дети. Старуха сидела у прохода в стене и не сводила глаз с Ханако.

В обед принесли лапшу из морской травы, пельмени и раков.

Ханако была очень голодна, несчастья не сломили ее аппетита, и она уничтожила все принесенное.

Вечером подали те же пельмени и вареную курицу, мелко нарубленную и перемешанную с красной капустой и рисом.

Кормили хорошо. По всей вероятности, богатый человек купил ее для себя.

Когда стемнело, старуха зажгла фонарь у входа в фанзу и несколько кремовых и розовых фонарей над канами.

Ханако ничего не могла поделать с ознобом, который вдруг прохватывал ее, хотя в фанзе было душно. И на дворе, несмотря на вечер, тоже было душно. Мысли сменялись одна другой.

Она вспомнила отца. Теперь, когда русские были так близко, мысли о нем появлялись все чаще. Особенно отчетливо она помнила его последний приезд. Она играла у ворот, когда увидела курумайю, мелкой рысцой подвозившего колясочку. В колясочке сидел отец в сером костюме и золотистой соломенной шляпе. Между коленями он держал трость.

Ханако тогда испугалась, убежала и притаилась за кура, где во время дождей хранят от сырости вещи. Ей было страшно, и вместе с тем она была счастлива. Она сразу узнала отца, хотя не видела его два года.

Они говорили по-русски в тот день, и отец очень смеялся ее русским словам.

Через неделю он уехал. Они с матерью провожали отца. Он стоял на борту «Хозан-мару» — большой, больше всех ростом на пароходе!

— Смотри же, дочка, хорошо учись русскому языку, — говорил он. — Не забывай, что ты русская.

— Русская, русская, — шептала Ханако. Ей было и грустно и весело. В прежние приезды отца она была еще маленькая. Но теперь ей хотелось быть с отцом и любить его.

«Хозан-мару» дал гудок, отец приподнял шляпу и стал поворачиваться вместе с пароходом.

Вот между «Хозан-мару» и берегом широкая полоса воды, из труб его валит густой коричневый дым и долго не тает в воздухе. Какой-то огромный пароход, медленно двигаясь, заслонил «Хозан-мару». Когда он прошел, «Хозан-мару» оказался далеко и отца нельзя было уже разглядеть, а он, наверное, стоял у борта и все смотрел на то место пристани, где остались две его женщины, большая и маленькая.