Том 3. Педагогическая поэма

Первая линия заключается в организации самой радости, в подборе ее внешних форм и выражений. Вторая линия состоит в регулярном настойчивом претворении более простых видов радости в более сложные и человечески значительные. Здесь проходит самая интересная линия: от примитивного удовлетворения каким-нибудь дешевым пряником до глубокого чувства долга.

(17) Человек, поступки которого равняются по самой далекой перспективе, допустим в стремлении накопить денег и приобрести имение, есть человек сильный, и он будет тем сильнее, чем больше препятствий преодолевает, то есть чем дальше становятся его перспективы.

И красота человека заключается в его отношении к перспективе. Если он удовлетворяется только перспективой своей собственной, тем он невзрачнее, обыкновеннее, иногда тем он гаже. Чем шире коллектив, перспективы которого являются для него перспективами личными, тем человек красивее и выше.

Имея на своей педагогической заботе только беспризорных, я тем не менее обязан всегда стоять в плоскости только что приведенных теорем. Организация перспективы и претворения перспектив с личных форм на формы общественные является главной моей работой.

Но всякая радостная перспектива, если она уже организована, неизменно повышает тон всей жизни, и прежде всего повышает способность человека к работе. В этом вопросе не всегда наблюдается применение строго эгоистической логики. Здесь дело решается не столько логикой, сколько повышением какого-то общего модуса жизни. Зарплата не потому только повышает производительность труда, что человек хочет как можно больше заработать, но главным образом потому, что представление о будущем заработке и связанных с ним перспективах неизменно повышает общее ощущение личности, ее энергию, улучшает ее отношение к миру.

Это еще более заметно в области перспективы коллективной. Завтрашняя радость коллектива не может никаким образом логически связаться с сегодняшней работой отдельной личности. Она связывается с нею только эмоционально, и эти эмоции часто гораздо плодотворнее какой угодно меркантильной логики.

Правильно воспитывать коллектив — это значит окружить его сложнейшей цепью перспективных представлений, ежедневно возбуждать в коллективе образ завтрашнего дня, образы радостные, поднимающие человека и заражающие радостью его сегодняшний день.

(18) Со своей стороны, у нас было столько внутреннего своего дела, что нам и в голову не приходило заняться делами Подворок, хотя много было обстоятельств, которые предсказывали, что в самом ближайшем будущем нам придется заняться вплотную кое-какими сельскими вопросами. Ребята очень хорошо помнили приключение Жорки Волкова на переезде, вероятно, это событие и на селе в некоторых кругах будоражило совесть. Не забыли мы также и Каинов, в свое время собиравших дань с социального воспитания. До первого снопа совет командиров категорически запретил колонистам бывать на селе, и на подходящем пункте день и ночь дежурил наш пост, наблюдавший за исполнением этого приказа.

(19) Особенно дружелюбно и знакомо окружили шефскую комиссию. Шефская комиссия давно уже приезжает в колонию и чуть не ежедневно. Это очень дружная компания, даром, что она представляет целых шесть предприятий. Здесь Надежда Андреевна Белецкая — председатель комиссии, молодая, красивая женщина, румяная, разговорчивая, полюбившая колонистов, как сорок тысяч братьев любить не могут, здесь и товарищ Яковлев, с холеной шевелюрой над рабочим лицом, — от харьковской электростанции, и товарищ Перетц, старичок с табачной фабрики, человек убежденный, что колония имени Горького стоит его стариковской работы. И в шефском комитете неисповедимыми путями провидения оказалась и Галя Подгорная — черниговка с черными глазами, которые и сейчас не дают покоя черным глазам Карабанова.

(20) Будущее у нас получилось сложное. Близость большого промышленного города вызвала у нас аппетиты к станкам, к производственному воздуху. Уже трудно было представить себе колонию имени Горького в виде хлебородской коммуны, да еще на 100 десятинах. Энергия и находчивость Шере и здесь, правда, очень быстро привела к добротному и выгодному хозяйству. К осени мы закончили постройку великолепной свинарни. Все в ней устроено было разумно. Она была очень велика и упорядочена. Разные нечистоты и вода после уборки в этой свинарне уносились в особые подземные каналы и собирались в отдельном резервуаре, откуда и развозились в специальных сосудах в поле. Все свое хозяйство Шере построил исходя из интересов свинарни. В близком от нас пивном заводе он очень дешево покупал разные полезные остатки. Мы продавали только племенных поросят, это был почти единственный продукт нашего труда. Шере настоял, чтобы даже продукты для питания ребят мы покупали в городе, а поля предоставил исключительно для кормовых культур. Все это было очень разумно, и у Шере всегда водились деньги, которые я принципиально не хотел у него отнимать — пусть себе разживается. Скоро у Шере появились новые машины, новые приспособления, он уже затевал расширение свинарни, прирезку земли, собственную систему орошения.

(21) Мы давно привыкли к жизни педагогов и были поэтому терпеливы. Мы находили силы в глубокой уверенности, что строгие глаза вклеены в самые обыкновенные головы российских интеллектуалов. Это вымирающее племя все равно не имеет будущего. Собственно говоря, оно уже изгнано из всех областей жизни, может быть, его оставили для музея или для заповедной рощи и, чтобы оно не погибло с голоду, позволили ему кормиться самой дешевой пищей — педагогами. Но ведь и педагоги когда-нибудь понадобятся. Тогда вымирающее племя интеллигентов, потомков Онегиных, Карамазовых и Идиотов будет переведено на еще более дешевый корм и, может быть, незаметно… исчезнет.

Так мы верили. Только благодаря нашей вере мы легко перепрыгивали через засоренные круги, через многочисленные табу и еще более многочисленные речи и подвигались вперед.

Иногда наша жизнь была тяжела. Над нами стоял чиновник из финотдела, существо еще более древней формации, бесславно протащившее свою историю через века и поколения, тот самый «ярыга», который основательно засел в российские печенки еще при московских государях. Это был настоящий организатор и вдохновитель соцвосовской практики, истинный хозяин всех наших идеалов, принципов и идей. Выдавая в год десятки миллионов, он зорко следил, чтобы они были именно истрачены, проедены, прожиты в той норме бедности, которую он считал наиболее подходящей. Это был сущий сказочный Кащей, сухой, худой, злобный и, кроме того, принципиально бессмертный. Кащей Бессмертный выдавал нам деньги полумесячными долями, и его желтые глаза торчали над каждым нашим карманом.

— Как же это? — скрипел он. — Вам было выдано 115 рублей на обмундирование, а вы приобрели на них какие-то доски… На обмундирование вам было выдано… На доски вам ничего не полагается…

— Кащей, Кащей! С обмундированием мы можем подождать, а доски — это материал. Из него мы сделаем вещи, вложим труд, продадим за 300 рублей…

— Что вы говорите? Какие доски, какой труд? Вам было выдано на обмундирование…

— Кащей, Кащей! Лучше нам купить обмундирование на 300 рублей.

— Что такое «лучше»? Зачем «лучше» или «хуже», когда есть смета, а по смете нет никаких «лучше», а есть обмундирование. Статья…

Чарлз Дарвин — великий мыслитель и великий ученый. Но он был бы еще более великим, если бы наблюдал нас, заведующих колониями. Он бы увидел совершенно исключительные формы приспособления, мимикрии, защитной окраски, поедания слабейших, естественного отбора и прочих явлений биологии. Он бы увидел, с какой гениальной приспособляемостью мы все-таки покупали доски и делали кое-что, как быстро и биологически совершенно мы все-таки обращали 115 рублей в 300 и приобретали поэтому не бумажные костюмы, а суконные, а потом, дождавшись очередной сутолоки у Кащея Бессмертного, представляли ему каллиграфически выписанный отчет. Окрасившись в зеленый цвет, цвет юности, надежды и соцвоса, мы прятались на общем фоне наркомпросовской зелени и, затаив дыхание, слушали кащеевские громы, угрозы начетами и уголовщиной. Мы даже видели, как, распростершись на сухих крючковатых крыльях, Кащей Бессмертный ширял над нами и клевал наших коллег, защитная окраска которых была хуже сделана, чем у нас.