Том 2. Брат океана. Живая вода

Возня, смех… и так подъехали к стану, в котором жил Эпчелей. Стан обычной конической формы, но сложен не из дерна, как делают в степи, а из каменных плит. Эпчелей отвернул плиту, заменяющую дверь, и пригласил гостей войти. Если снаружи стан напоминал случайную груду необделанных камней, то внутри — склад всяких шкур: медвежьих, волчьих, козлиных, лисьих, заячьих. Они лежали на полу, висели на стенах, из них была и постель. Невыделанные, а только засушенные, во многих местах опаленные и прокопченные от очага, они остро воняли застарелым жиром, дымом и горелой шерстью. Освещался стан через вход и дыру в потолке.

Гости занялись осмотром шкур. Хозяин подправлял на оселке свой охотничий нож, время от времени пробуя лезвие пальцем, и наблюдал, что понравится гостям, чтобы потом сделать подарки. Наточив нож, он объявил:

— Скоро кушать будем, — и вышел из стана. Немного погодя раздался его басистый хрипловатый зов: — Барь-барь-барь! Мэе… мэе… Барь-барь!

— Вот так скоро! — Аннычах глянула в пролет входа. Неподалеку пасся табунок овец, а перед ним стоял на четвереньках Эпчелей и старался подозвать какую-нибудь глупую. — Надо развязывать свою торбу, — сказала Аннычах. — Угощение будет только через неделю.

— Мэе… мэе… — усердствовал Эпчелей, показывая овцам пучок зеленой травы. Вот один баранчик отозвался, сделал шаг навстречу, и Эпчелей осторожно подвинулся к нему. Баранчик был в курчавой темно-серой шубке, судя по рожкам и доверчивой, безмятежной повадке — до сожаления молодой и глупый.

Аннычах решила спасти его, и когда он ступил еще шаг, она выскочила из стана, захлопала ладошками:

— Кыш! Кыш!

Но уже поздно: Эпчелей сделал большой волчий прыжок, схватил баранчика за голову и поднял так, что тот повис, затем ударом ножа перехватил ему натянутое горло. Он хотел поскорей накормить гостей и, не дожидаясь, когда у баранчика затихнут судороги, отрезал ему ноги по колени, надпорол кожу и сдернул одним махом, как чулок.

Аннычах, резко отстранив Конгарова, который загораживал вход, вернулась в стан. С детства привыкла она видеть, как режут скот, случалось даже помогать, но в том, как расправился с баранчиком Эпчелей, в его быстроте и ловкости показалось ей что-то звериное.

— Что случилось? — спросил отец.

— Мутит.

— Это от голоду. — Урсанаху тоже давно хотелось есть. — А мы не станем дожидаться Эпчелея, немножко закусим. Пока он то да се — снова проголодаемся. — И старик достал из походной сумы домашнюю еду.

Выпотрошив баранчика, Эпчелей крикнул:

— Аннычах, иди помоги мне! Как будем — варить, жарить?

— Как хочешь. Мне ничего не надо, я сыта. Я ложусь спать.

— Сыта? Спать?.. — Эпчелей заглянул в стан и, видя, что Урсанах и Конгаров закусывают, а девушка развязывает узел с постелью, пробормотал озадаченно: — Никто не желает моего. Это хозяину обида.

— А ты жарь, вари, да побольше. Все съедим и еще попросим, — утешил его Урсанах.

Спать девушка не легла — в стане было душно — и ушла в горы. Закусив, Конгаров тоже ушел. Урсанах с Эпчелеем сидели возле стана, у костра, и разговаривали о делах.

— Трава-то здесь как… прокормит, если перегоним недели на две с полдесятка табунов?

— Не жалей ног — трава будет. Здесь не степь: вытянул шею — и трава. Здесь бегать надо, — хмуро отвечал Эпчелей, досадуя в душе на Урсанаха, что заказал ненужный ужин: «Сиди вот тут над ним, а там гуляет Аннычах, может быть, меня ждет».

— Захотят есть — побегут. Хуже, когда и бегать рад, да искать нечего, — рассуждал Урсанах, сопя трубкой. — В степи к этому подходит. Завтра поедем глядеть траву.

— Я каждый день вижу — есть.

— Сам поглядеть хочу.

«Тогда и говорить не к чему!» — досадуя больше, подумал Эпчелей. Ненужная возня с костром и ужином, ненужный разговор, а там в горах — Аннычах и этот чужой человек. Он резко встал и гаркнул во всю грудь:

— Ан-ны-ча-ах!

Немало зверей и птиц всполошилось от раскатов этого зова; слышала его и Аннычах, но не ответила.

— Не пропадет твоя Аннычах, — сказал Урсанах, набивая новую трубку. Он-то знал ее: ночь, да не такая — ни звезды, черна, как медвежья шкура, — либо гроза, молния, гром, либо буран, а девушка все равно седлает копя и в степь. И пускай: в степи живет, ко всему привыкать надо.

В это время Аннычах повстречалась с Конгаровым.

— Что они там делают? — спросила она.

— Сидят у костра.

— А мы разведем свой. Спички есть?

— Всегда.

— Но дров нету, — сказала она, оглядывая поляну с редкими старыми соснами, где не было ни валежника, ни кустарника.

— Звоночками.

— Чем? — она не слыхивала о таких дровах.

— Вот, — Конгаров поднял два небольших гладеньких сучочка, на которых обгнила кора, но сами они были еще крепкими, и ударил одним о другой: раздался глуховатый, но приятный звук, похожий на звон.

Как во всяком лесу, и здесь таких сучочков-звоночков, почему-то отмерших, сбитых бурями, оказалось много. Вскоре с веселым на разные голоса треском и почти бездымно горел костер. Слушая этот треск и позвякивая двумя сучочками, Аннычах радовалась:

— И верно, звоночки. И горят, будто играют.

Солнце уже давно село. При свете костра Конгаров делал записи.

— Ан-ны-ча-ах! — вновь прокатилось по горам.

Конгаров хотел отозваться, но девушка строго приподняла один из звоночков:

— Зовет ужинать. Я не хочу. Ты иди.

Он тоже не хотел.

— Ан-ны-ча-ах! — надрывался Эпчелей. «Ах! Ах-ха-хах!» — долгим хохотом отзывались горы. Он наконец убедился, что кричит бесполезно: «Либо ушла далеко, не слышит, либо… зачем Эпчелей, когда есть другой? Кричи — им только веселей будет: вот, скажут, дурак — перебудил все горы, а мы рядом».

Когда зов прекратился, Аннычах спросила Конгарова:

— Тебе нравится Эпчелей?

Конгаров подумал, что девушка, наверно, спрашивает между прочим, и ответил:

— Не знаю, — и в свою очередь спросил, тоже между прочим, зацепившись за слово: — А тебе нравится?

— Да, — неуверенно ответила она. До этой поездки она целиком находилась под влиянием матери, внушавшей, что Эпчелей — необыкновенный человек. А теперь… будто и нет ничего порочащего — не все ли равно, как зарезать баранчика, — но в то же время на Эпчелея легла какая-то тень. И девушке захотелось узнать, что думают про него другие люди.

Конгаров неопределенно промычал:

— Н-да-а. Человек… — и продолжал свои записи.

У другого костра шел разговор про Конгарова. Эпчелей расспрашивал, что делает он, долго ли собирается жить на Белом. Урсанах рассказывал:

— Голова-человек. Посмотрит на курган и растолкует все, как по книжке: кто лежит в нем, когда жил, чем занимался, что пил-ел. Хорошо, тихо живет.

«С тобой-то он тихо, молчит. А что твоей дочке нашептывает, хотел бы я послушать», — раздумывал Эпчелей.

От этих дум и рассказов старика ему наконец стало невмоготу; наскоро проглотив кусок баранины, он заседлал коня и уехал разыскивать Аннычах. Когда, сделав большой опасный круг по горам в темноте, он вернулся к своему стану, все гости были там и уже спали. Рано утром они уехали обратно в степь.

19

Наконец вернулся нетерпеливо ожидаемый всеми директорский «газик». Из него вышли Доможаков, Домна Борисовна, Дробин и Застреха.

Доможаков приехал с поручением от обкома партии разобраться на месте в делах конного завода, Застреха и Дробин — по его приглашению как представители заинтересованных организаций.

Домна Борисовна ушла в контору сделать кое-какие распоряжения. Гости в ожидании ее стояли около машины, оглядывая поселок. Доможаков и Дробин не бывали здесь, и Застреха, кивая на домики, называл, что в каком: детский сад, школа, клуб.

От конюшни к машине через луговину спешила какая-то толстуха. Что-то, может быть непомерная полнота, мешало ей шагать соответственно своему росту, и она семенила мелкой, детской дробью. Когда Домна Борисовна вышла из конторы, Застреха спросил ее: