Его семья

— Нет! — резко ответила Сологуб. — Горбатюк — мещанин. Ему не место в партии!..

Она крепко сжала тонкие губы, застыла в своей решимости.

— Других предложений нет?.. Тогда перехожу к голосованию.

— Обожди, Виктор, — вмешался Руденко, и Яков с надеждой посмотрел на него. — Нужно сформулировать, за что мы выносим партийное взыскание.

Горбатюк вздохнул и низко опустил голову.

— За нарушение служебной дисциплины, за систематическое пьянство…

— За аморальное поведение в семье, мещанские взгляды на семью…

Яков молчал. Теперь, когда он убедился, что никто не внесет предложения о более мягком наказании, он чувствовал себя в положении человека, которого очень больно, а главное — незаслуженно обидели. Как ребенок, считая, что его понапрасну побили, хочет быть еще сильнее побитым, чтобы чувствовать себя совсем несчастным и иметь право осуждать жестокость и несправедливость родителей, так и Горбатюк сейчас хотел, чтобы прошло предложение Сологуб, а потом все коммунисты почувствовали, как неправильно поступили они, так сурово наказав его. «Пусть бьют, пусть добивают, — мрачно думал он, — но потом пусть уж не подходят ко мне…»

Яков достал папиросу, но курить не мог и вспомнил, что так же не мог курить три года тому назад, когда был тяжело болен.

XV

Как только собрание закончилось, Горбатюк ушел в свой кабинет. Он никого не хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать.

Ему было очень тяжело. Несмотря на то, что почти все коммунисты проголосовали против предложения Сологуб, его все же не оставляла мысль о том, что вынесенное ему взыскание незаслуженно.

«„Аморальное поведение“… „Мещанские взгляды“… — вспоминал Яков. — Неужели они действительно считают, что это так? Почему я мещанин? Потому что все отдавал семье, детям?»

Он представил себе дочек, и ему стало очень жаль их.

«Поймут ли они меня когда-нибудь?» — спрашивал себя Яков, думая о том, что все равно разведется с Ниной и будет жить отдельно. Нина, конечно, не отдаст ему Галочку, хотя бы потому, что он так любит младшую дочку. А как суд? Может ли суд отдать ему Галочку?

«„Мещанин!“ — снова вспоминает он слова Сологуб. — И за что она так ненавидит меня? Что я ей сделал?»

Горбатюк старался припомнить, что плохого он сделал Сологуб. Кажется, ничего. Еще недавно, когда Степанида Никитична принесла не совсем удачно написанную заметку, он вызвал ее к себе и долго сидел вместе с ней, правя написанное. Разве она не благодарила его тогда? А сегодня: «Мещанин!», «Исключить из партии!»

В коридоре ходили, разговаривали, смеялись его товарищи. Он слышал басок Холодова, веселый голос Степаниды Никитичны и чувствовал себя очень одиноким.

Зайдя в кабинет, Яков не зажег света, который сейчас только раздражал бы его. Однако и царившая здесь полутьма не приносила успокоения. Время от времени по улице проезжали машины, отбрасывая на противоположную стену мертвый, неприятный свет, и Горбатюк закрывал глаза, чтобы не видеть его.

— Яков Петрович, можно?

Это Головенко. Он остановился на пороге, и фигура его четко вырисовалась в светлом прямоугольнике двери.

— Что тебе?

— Ты почему в темноте сидишь? — словно не слыша его вопроса, спросил Головенко.

— Так…

— Ты домой не идешь, Яков Петрович?

— Нет.

— А может быть, пойдешь ко мне?

— Нет. Оставь меня…

Головенко немного постоял, видимо не зная, что ему дальше делать. Потом медленно пошел к двери, еще надеясь, что Горбатюк передумает и позовет его. Он так осторожно прикрыл за собой дверь, точно Яков был тяжело болен.

«Начинается! — с насмешкой подумал Горбатюк. — Но от этого мне нисколько не легче».

Дверь снова отворилась, и в кабинет вошел Руденко.

— Ты почему без света? — повторил он вопрос Головенко.

— Вы и так мне насветили! — буркнул в ответ Горбатюк.

— Хо-хо-хо! — добродушно засмеялся Николай Степанович. — Так, говоришь, — насветили? Хо-хо-хо!

Он повернул выключатель и сел в кресло. Умащивался с таким видом, будто собирался век просидеть в нем.

— Вы что, сговорились? — спросил Горбатюк, со злостью глядя на Руденко.

— Кто?

— Вы! Головенко, ты, другие… Что вам еще нужно от меня? Оставите вы меня сегодня в покое?

— Не оставим, — ответил Руденко, спокойно глядя на Горбатюка своими небольшими глазами.

— Что я, ребенок вам?

— Хуже. Ребенок водки не пьет…

Вся злость Якова разбивалась о несокрушимое спокойствие Руденко. Впрочем, он никогда не мог по-настоящему сердиться на этого человека, и нараставшее в нем в течение многих часов раздражение начинало угасать. К тому же он был слишком измучен для того, чтобы сердиться.

— Зачем я тебе? — уже более миролюбиво спросил он.

— Пойдем ко мне.

— Я здесь буду ночевать.

— Здесь нельзя.

— Ну… домой пойду.

— И домой нельзя.

— Почему?

— Потому что опять с Ниной поссоришься.

Руденко умолк, со спокойной уверенностью ожидая, пока Яков согласится пойти с ним. И Яков понял, что он будет сидеть здесь хоть до утра.

— Ну что ты за человек! — сказал он, доставая шляпу. — Ну зачем я тебе сейчас?

Сегодня ему, видно, не суждено было делать то, что хотелось! Собирался обоснованно выступить на собрании — не сумел. Хотел остаться один — не устоял…

«И чего я туда иду? — сердито спрашивал себя Яков, поглядывая на молча шагавшего рядом с ним Руденко. — На экскурсию к себе ведет, или как? В хороший колхоз из плохого?»

Вспомнил Веру Ивановну, жену Руденко. Она работала учительницей в школе, находившейся недалеко от его дома. Он часто встречался с ней, идя утром на работу. Всегда уравновешенная, спокойная, она чем-то напоминала своего мужа и в то же время была по-женски милее и сердечнее.

Но как ни нравилась Якову Вера Ивановна, он не хотел сейчас встречаться и с ней.

— Мы твоей жене спать не дадим, — как бы невзначай заметил он, но Руденко сразу же успокоил его:

— А мы ее и не будем будить. Мы тихонько…

XVI

— Вы не правы были! Не правы! Не я виноват в том, что произошло между мной и Ниной. И я не мог кривить душой — обещать то, чего не собираюсь делать…

Помешивая давно остывший чай, Руденко молчит.

Горбатюку уже кажется, что он соглашается с ним, и ему хочется окончательно убедить Руденко, что прав он, Яков — прежде всего для того, чтобы самому убедиться в своей правоте.

Он первый не выдержал и начал говорить о собрании, хоть Руденко и избегал разговора на эту тему. Как больной говорит лишь о своей болезни, в наивном эгоизме предполагая, что это должно интересовать других не меньше, чем его самого, так и Яков не мог молчать о том, что мучило его.

— Знаешь, давай-ка лучше спать, — сказал Николай Степанович, подымаясь и убирая со стола посуду.

— Ты не хочешь меня слушать? — обиделся Яков.

— Я вот что тебе скажу, Яша, — с необычной теплотой в голосе ответил Руденко. — Тебе сейчас очень тяжело. Но не настраивай себя против товарищей. Не нужно это. По себе знаю.

— По себе? — скептически усмехнулся Яков.

— Всякое, брат, бывало, — просто ответил Руденко. — Давай-ка лучше ложиться…

Они легли в отдельной комнате. Диван был мягкий, свежее белье приятно холодило тело. Яков лежал, вытянув руки вдоль одеяла, как в детстве, и чувствовал, что долго не сможет заснуть. Привык в трудных случаях жизни все обдумывать, анализировать. А сегодня разве мало оснований для подобных размышлений? Разве мало ему наговорили товарищи?

Николаю Степановичу тоже, видно, не спалось. Он все ворочался, и даже пружины стонали под ним.

— Сложная все-таки штука жизнь! — неожиданно сказал Горбатюк. — Вот и с женитьбой. Как в лотерее! Купил билет — и не знаешь: проиграешь или выиграешь…

— Вот видишь, как ты на все смотришь! — с упреком произнес Руденко. — Выиграл, проиграл… Не так нужно на жизнь смотреть.