Ясные дали

— Мать честная, весна!..

Но весна не принесла нам ожидаемой радости.

Только сейчас мы осознали, что такое завод, с которым связали свою судьбу. Как и все большие заводы, он предстал перед нами крепостью, вокруг которой рыщут тайные вражеские силы.

Известия, одно неожиданнее другого, проникали в общежитие, поражая пытливое воображение подростков: новости рассказывали полушепотом, таинственно озираясь по сторонам.

Санька с жадностью впитывал в себя все слухи. Перед тем как лечь спать, он усаживался на кровати, свернув ноги калачиком и прикрыв их одеялом, и выкладывал услышанное с непоколебимой верой в то, что говорил. Глаза его округлялись, черный блеск в них оттенял фарфоровую чистоту белков, щеки алели, тонкая шея вытягивалась. И всегда у него было, что рассказать: то на заводе орудует подпольная вредительская шайка, которая втихомолку ведет подкоп под завод, чтобы взорвать его, и ее не могут до сих пор обнаружить; то найдены часы-будильник со взрывчаткой — будто бы на зорьке в тишине охранник уловил их злое тиканье; то еще что-нибудь в этом же роде… Иван с одеялом на плечах перебирался к Саньке и, подтверждая все это, уверял, что недавно на территории завода задержали иностранного шпиона, который фотографировал цехи, и что аппарат у него был «крохотный, с мышиный глазок, ловко приделанный к резинке на ноге».

— Брехня все это, бабьи сплетни, — возражал Никита, но возражал лениво, неуверенно.

Спустя некоторое время к железнодорожной платформе был подан состав с углем. Не успели приступить к разгрузке, как со станции подкатил паровоз и утащил его обратно. Говорили, что перепутаны были документы. Но мы поняли по-своему: произошло это неспроста — тут не все ладно. Сергей Петрович сейчас же куда-то выехал, и через день эшелон вернулся на завод. Нас, фабзавучников, Алеша Ямщиков водил тогда «на штурм» — разгружать вагоны. Домой брели усталые, черные от пыли; Никита, хмурясь, размышлял:

— Может, правда, документы перепутали, а может, вредительская вылазка. — И, вздохнув, заключил: — Много еще врагов у нас!..

— Да, — глубокомысленно согласился Санька, — хватит по нашу душу, с остатком…

Враги!.. Вдруг все пережитые мною события встали рядышком, сцепились звеньями в одну цепь.

…Я вспомнил случай, происшедший в нашем селе четыре года назад. Зимой к нам привели на постой квартиранта, рабочего из Москвы, Горова, человека с широкоскулым лицом и крупной бритой головой. Я видел его редко. Он являлся поздно ночью, сбрасывал с плеч пальто, грел у печки озябшие руки, затем, выпив молоко, грохался на соломенный матрац и, намаянный за день, засыпал.

Но случалось, что он весь день проводил дома. Чаще всего это было в субботу. Он приходил из бани красный, распаренный, в одной нательной рубахе садился к столу и густо намыливал щеки. Тонька пристраивалась поодаль и терпеливо ждала, когда он кончит бриться, обольет себя и ее одеколоном. Потом она карабкалась к нему на спину и приказывала:

«Вези!»

И этот большой малоразговорчивый парень тяжело прыгал по скрипучим половицам, изображая коня, трубил автомобильной сиреной, вскидывал Тоньку к потолку и держал ее на вытянутых руках.

«Ведь ты моя дочка, да?» — допытывался он.

«Да».

«Поедешь со мной в Москву? Там у тебя будет сестренка Наташа. Поедешь?»

«Поеду, — отвечала Тонька. — А когда? Завтра, ладно? Ох, обманешь, не возьмешь!»

Он прижимал ее к груди и хохотал.

В сумерки в избу один за другим заходили, как бы прокрадывались, мужики. Они безмолвно теснились в углах, присев на корточки, чадили злым самосадом. Дым окутывал затвердевшие в думах лица. Мать зажигала лампу. Слабый свет луны растекался на масляных ликах икон, кружком ложась на газету, которую держал в руках Горов. И кто-нибудь из мужиков, кинув сощуренный взгляд из-под нависших бровей на стол, нечаянно ронял:

«Выйдет ли толк из этой затеи, из колхоза-то, а? Вот вопрос… Что там за ним кроется, — неведомо. На свете нет такой модели, чтобы примерку снимать. На глазок придется мастачить, на свою колодку. Сошьем скороходы-то, а они не по ноге, сдавят ногу: сядешь, пожалуй, на полпути…»

Горов равнодушно отмахивался:

«Не хочу я с вами разговаривать. Надоели. Охрип я с вами. На каждом собрании долбишь, долбишь одно и то же, а вы за свое: выйдет ли толк? Да на что вам примерка? Кто на свете может советскому человеку дать ее, примерку-то? Кто? К нам будут ездить за примеркой! Понятно?»

Мужики не обижались, только плотнее прижимались друг к другу, хитро переглядываясь, увещевали тихонько:

«Да ты не сердись, Михайла. Ты нам по-свойски, от всего сердца скажи. Ведь судьбу свою решаем. А вдруг петлю на нее накидываем, на судьбу-то?»

Горов отшвыривал газету, вылетал на середину избы; громоздкая тень металась по стенам, потолку, нависала над мужиками.

«Петля давно у вас на шее! — трубил он простуженным голосом. — Ее накинул вам кулак! Скоро он передушит вас, как котят, и не пикнете. Всех по одному! — И, подлетев к порогу, схватил веник, торопливо вырвал из него прутик и сломал его тремя пальцами. — Вот что он может сделать с одним человеком! А если все вместе? Попробуй-ка сломай? На, ломай! — Он сунул веник здоровенному парню, молча сидевшему рядом с отцом. — Ломай!»

Парень пугливо отдернул руки, будто ему давали змею, смущенно покосился на своего отца, взял веник, попробовал переломить его, не смог и швырнул к порогу:

«Крепко».

А Горов выпрямился, тень на стене замерла.

«Вот в чем наша сила — в коллективе! Как только мы сольемся вместе, — мы стена, мощь! И никакой враг нам не страшен: ни внутренний, ни внешний. Одолеем! — Он присел на корточки, сквозь дым вглядываясь в непроницаемые лица мужиков, и сказал уже тише, задушевнее: — Пройдет немного времени, и вы не узнаете своей жизни.. Как из ямы на свет выберетесь. Верно говорю. Загудит на полях машина, вместо коптилки «лампочка Ильича» загорится, в избе, на дворе, в чулане… Машинные станции будут. Вы мне верьте!»

Мужики зашевелились, встали, сгрудились у порога, затаптывая цигарки. В избе стало тесно. Мой дядя, Трофим Егорович, сказал Горову:

«Мы сами знаем, сынок, что у нас один путь — колхозный. Другого не видно — нету! Хорошо ты понимаешь о нашей будущей жизни. Спасибо! Мы и сами спим и видим такую жизнь… А кулака мы обуздаем. Изничтожим! — И добавил вполголоса: — А пока ты бы, Михайла, не ездил один-то, опасно…»

А через несколько дней Горова нашли на дороге убитым. Его привезли в село. Он лежал в санях, накрытый чапаном, изжелта-белый, будто восковой. На бритую голову налип красный снег. К сельсовету сбежался народ. Какая-то старуха, заглянув в розвальни, запричитала:

«Батюшки, молоденький-то какой!..»

Я робко тронул Трофима Егоровича за рукав:

«Кто это его?»

«Враги наши. Гляди вот, запоминай».

Он влез на дровни. Было морозно, над толпой сизым облаком клубился пар, но Трофим Егорович обнажил голову, и все, кто были здесь, тоже поснимали шапки и стояли, несмело переступая ногами, слушали гневную речь своего будущего вожака…

…И вот опять враги.

— Где они, враги-то? — недовольно подумал я вслух, шагая через рельсы. — Одни разговоры.

— Так они к тебе и сунулись, дожидайся! — сказал Санька с пренебрежением. — Больно ты им нужен! Они ловят рыбку покрупнее.

— Какие, говоришь? — спросил Никита, взбираясь на насыпь. — Обыкновенные они, на двух ногах, с носом и глазами. Прячутся по углам и зубы на нас точат.

— Пятилетки наши им не по вкусу, — откликнулся сзади Иван. — Думают, как бы опять капитализм… Как, бишь, это слово-то? Ну, реставрировать. А сказать тебе попонятнее: хотят человечью душу с лица опять наизнанку перевернуть, как шубу шерстью наверх. Понял?

— Как не понять!..

Враги представлялись мне существами безликими, подобно крысам, ютившимся в подземелье: по ночам они прогрызают себе лазейки, выползают, чтобы укусить, и снова прячутся в норы. Бессвязные объяснения товарищей не могли изменить этого представления. Хотелось подробно расспросить обо всем Сергея Петровича, но он как будто забыл о нас: не показывался ни в школе, ни в общежитии, не вызывал к себе. Изредка мы видели его в цехе. Он проходил мимо нас, хмурый и стремительный, разговаривал с инженерами отрывистым, требовательным тоном, черные глаза его жгуче сверкали, и в те минуты неловко было к нему подойти.