Анискин и Ботичелли. Киноповесть

Двухместная каюта с ярусно расположенными спальными полками была пуста, мала, едва вместила вошедших, и участковый попросил:

– Из-за двери ведите наблюденье. Мы с Григорьевым пошукаем…

Участковый в упор посмотрел на матроса.

– Какие чемоданы твои?

Григорьев просипел пропитым и перехваченным страхом голосом:

– У матроса не чемодан, а рундук…

– Ладно! Это чей чемодан? – спросил участковый, вынимая чемодан из дивно-неожиданного места – из-под стола, конец которого и опирался на чемодан, покрашенный и отделанный под дуб. Второй конец матросского стола был прикреплен шарнирами к бортовой стенке каюты. – Это не простой человек придумал, а голова! Боттичелли!

Пауза была велика, трагична, обреченно-зловеща.

– Мой чемодан, – наконец прошептал Григорьев. – То есть не мой, а… я его притащил. Я!

– Что в этом чудном чемодане?

– Не знаю! – честным голосом воскликнул матрос.

На самом деле чемодан был необычным – не было в нем ни застежек, ни замков, а только декоративные накладки, имитирующие замки.

Несколько ловких, незаметных, профессиональных, как у знаменитых «медвежатников», движений сделал Анискин, и чемодан бесшумно открылся. Речник заглянул в него и от страха попятился, зажмурился, съежился так, что показался низкорослым.

– Иконы! – крикнул матрос.

Да, необычный чемодан был наполнен тщательно обернутыми и упакованными иконами. Анискин взял одну, потом вторую, развертывая, внимательно разглядывал их.

– Это из церкви! – объявил он. – Поп жалился, что шибко ценная икона уведена, под названием «Борис и Глеб»… Вот она и есть! Двое парнишонок при горностаевых шапках… Директорских икон здесь, конечно, нет и быть не может! – Он обратился к следователю. – Вот, значит, так получается, Игорь Владимирович. Церковны иконы они уже погрузили на пароход, а матрос нарочно отстал, чтобы притащить и директорские. По одному чемодану оно сподручнее да незаметнее таскать… Позволите сделать задержание гражданина Григорьева? Есть, товарищ капитан! Гражданин Григорьев, вы задержаны, прошу следовать за мной!

В кабинете участкового шел обыкновенный допрос. Анискин и Качушин сидели рядом за столом, а матрос и Верка Косая, одетая нищенски, сидели в разных углах комнаты на тяжелых табуретах.

– Гражданин Григорьев, повторите последние слова, – сердито сказал участковый. – Так частите, что писать не успеваю… Я вам не пишуща машинка… Вот с этих слов повторите: «…Гражданка Косая обещала хорошие деньги, предложила мне провезти на пароходе…».

Матрос сосредоточился.

– …Предложила мне провезти на пароходе чемодан с неизвестным грузом, упредив, что чемодан открывать нельзя, да он и сам не открывается. Я, конечно, сначала не зажелал, а потом… Потом она мне пятьдесят рублей, то есть пять червонцев, дает… Тут я и… взял.

– Это было?…

– Было это первый раз в мае месяце, числа двадцать пятого, но я в тот первый раз от парохода не отставал, как чемодан был в наличности один…

– «…В наличности один». Записал! Ставлю следующий вопрос: кому должны были передать воровской товар в Ромске? Отвечайте!

– Отвечаю, отвечаю помедленне… Прибываю я пароходом в Ромск, беру чемодан, выхожу из пристанского сквера. Ко мне подходит человек в черных очках, при бороде. Спрашивает: «Вы от Боттичелли?» Отвечаю: «Боттичелли любит Кафку». Он берет чемодан, а мне на руку – червонец. Потом говорит: «Вам еще и премия полагается!» И… ну, дает мне бутылку водки. Пейте, говорит, не отходя от кассы, чтобы прошло ваше идиотское волнение. Вы, говорит, весь бледный и трясетесь, как… Счас! Как протоплазма…

– Про-топ-лаз-ма… – записывая, повторил Анискин и уважительно покачал головой. – Ты, Григорьев, с шибкой интеллигенцией воровски дела завел… Протоплазма! Нет сказать: дрожишь, как осиновый лист… Все рассказал?

– Все, до волосочка.

Анискин всем телом, пытаясь скрыть неприязнь и брезгливость, повернулся к Верке Косой. Он довольно долго глядел на нее пронизывающими глазами, потом, непонятно усмехнувшись, спросил:

– Подтверждаете показания Григорьева, гражданка Косая?

Верка суетливо вскочила, молитвенно сложив руки – ладонь к ладони, затараторила, запричитала, запела, заюлила:

– Все, все подтверждаю, до последней капелюшечки подтверждаю, что правдынька вся от начала до кончика, я бы и сама во всем призналась, да прийти не успела, боялася, но хотела, хотела, это вся деревня знает, прийти к тебе, дядя Анискин, родненький, миленький, с повинной.

– Ма-а-алчать! – крикнул Анискин, и Косая даже присела, ойкнула.

– Почему молчать, почему, родненький? Когда надо, миленький, показанья давать, ты говоришь: молчать!

– А потому, что ты меня дядей Анискиным называешь. Прее-еекратить! Я тебе вот кто: участковый! Более – ни слова! Не гражданин, не товарищ, а участковый… Поняла?

– Ой, поняла, родненький, не буду больше дядей Анискиным обзываться… Ой, миленький, участковенький, все-все подтверждаю.

– Сядь, запишу, помолчи, не трясись для виду… «Все подтверждаю. Точка». У кого брала чемодан для передачи гражданину Григорьеву?

Верка опять вскочила, приняла прежнюю позу:

– Ой, да я слыхом не слыхала, ой, да я и глазом не видала, ой, да я нюхом не нюхала, кто мне чемодан давал! – Сунув руку за пазуху, она выхватила бумажку. – Ой, родненький, ой, участковенький, вот по этой бумажечке, миленький, я все и производила.

Анискин принял половинный лист машинописного текста, положив посередине меж собой и следователем, взглядом уткнулся в написанное. Знакомым шрифтом было напечатано:

– «Чемодан найдете под шестой елью, рядом с большой муравьиной кучей. Взять ровно в 23-00. Боттичелли». Вот такая история, Игорь Владимирович, получается! – И к Верке Косой: – В первый раз с этим Боттичелли вы где встретились?

– Ой, миленький, участковенький, да я его так ни разу и не встренула! Все через записку, родненький, ладненький, добренький…

– Так… А шестнадцатого июля в ноль-ноль часов с кем возле хлева во дворе гражданина Неганова вела шепотом беседу?

Верка замахала руками, точно ветряная мельница: