Наши знакомые

Рая осторожно разделась и обдернула синее трикотажное платье.

— Все кверху лезет, — сказала она, — такая странная материя. Это все мама. Я говорила, что стирать не надо, а она: постираю да постираю, — вот и постирала…

— Да, коротковато, — покачала головой Антонина и принялась студить перегретый утюг, сильно размахивая им, — ты попробуй, потяни юбку книзу…

— Что же ее тянуть, — грустно промолвила Рая, — если ее тянуть, она вся фестонами пойдет — я уж пробовала…

— А ты — равномерно.

— Все равно фестонами…

— Ну, тогда мы вот что сделаем, — предложила Антонина, — мы юбку на столешнице растянем кнопками. Длиннее будет.

Через несколько минут юбка была растянута на доске, а толстая Рая зашивала чулок, низко пригнув голову к колену, и рассказывала школьные новости.

— Новый заведующий учебной частью… Чудак! Пришел к нам в класс и говорит: «Дети…»

— А Валя как?

— Да ничего, прыгает себе.

— А Зеликман?

— Радио строит… Перчатки себе купил кожаные на меховой подкладке и задается.

— Чего ж тут задаваться?

— У них, у мальчишек, сейчас самое главное — кожаные перчатки. Как с ума сошли. А Сысоева в письменной по физике написала, что скорость передачи звука в воздухе тысяча четыреста пятьдесят метров в секунду…

— Ну и что?

— Что! Неверно, вот что. Звук в воздухе вовсе триста тридцать два метра проходит, а не тысячу четыреста… Ты ведь акустику, кажется, вовсе не учила?

— Не учила, — тихо сказала Антонина.

Погладив рукой шов на колене, Рая спросила, почему шов получился уж больно выпуклым.

— Неаккуратно штопаешь, — ответила Антонина, — вот и выпуклый…

Потом, еще не одевшись, они причесались и напудрились.

— А может быть, губы… — начала Рая и не кончила.

— С ума сошла, — сказала Антонина, — губы! В партер идем, и вдруг мы с намазанными губами…

— Что ж такого, подумаешь, неприличие! В партер! Еще неизвестно, может быть, и на галерку.

— По его записке на галерку, да? — вспыхнула Антонина. — Стал бы он на галерку приглашать…

— Ну ладно, не сердись, — миролюбиво предложила Рая, — мне есть, хочется, у тебя ничего нет?

— Картошка. Только холодная. И селедка…

— А луку у тебя нет?

— Что ж ты перед театром луку наешься? Очень красиво. От одной селедки, слава богу, такой запах будет…

— Я картофельной муки пожую…

— Здравствуйте! Картофельной муки! Поможет тебе картофельная мука, как же!

— Валька всегда после луку картофельную муку ела.

— Ну и дура. Чай надо жевать или мятные капли. Только мятные капли нехорошо: и луком пахнет, и мятой — бог знает что. На, ешь!

Рая съела всю картошку, обсосала селедочный хвост и вытерла хлебом с тарелки постное масло. Потом она попила холодной воды и пожевала чаю.

— Ну-ка, дохни, — потребовала Антонина.

Рая дохнула. Антонина велела ей вычистить хорошенько зубы и еще пожевать чаю. Рая покорно все исполнила. Вдруг она заметила, что у нее красные руки.

— Опять. И чего я только не делала! Валька всегда руки кверху подымет, кровь вниз отольет, в плечи, руки и станут белыми — а мне ничего не помогает.

— У меня тоже красные, — сказала Антонина, — это у нас от стирки в холодной воде, нам руки кверху — не поможет. Ну и бог с ними, — улыбнулась она, — главное, чтобы заусениц не было. Помоги-ка мне платье надеть… чтобы низ не подгибался, а то изомнется.

Зверева расхаживала по комнате в нижнем белье и все время ела булку. Когда Антонина оделась, Рая оглядела ее с ног до головы и, дожевав булку, почти восхищенно сказала:

— Замечательно!

Антонина действительно была очень хороша: она надела черное гладенькое шерстяное платье с большим круглым белым воротничком и белыми манжетами, новые чулки и лаковые туфли на низких каблуках, с простыми тупыми носами. Причесалась она, как причесывалась обычно, но с особенной тщательностью — пробор был ровнехонько посредине головы, розовые маленькие уши были закрыты черными пушистыми волосами ровно до половины, узел на затылке был прилажен ловко, легко и в то же время с той чудесной тяжестью, что заставляет носить голову чуть откинутой назад и делает лицо гордым, как будто бы немного заносчивым, но и чуточку сконфуженным именно потому, что приходится так гордо держать голову…

Медленно поворачиваясь перед Раей Зверевой, Антонина улыбалась и глядела вниз на носки своих туфель с скромным и как бы притушенным выражением лица, которое бывает только у совсем молодых, но уже почувствовавших свою красоту девушек.

Густые ее ресницы были опущены, но черные зрачки все же блестели и искрились порою таким весельем, что Рая Зверева даже рассердилась:

— Побудь ты серьезной, — сказала она, — ведь так ничего не разберешь…

— А что разбирать? — гордо вскинув голову, спросила Антонина, — сама же говоришь — замечательно… Воротничок не криво пришит?

— Нет. Надела бы ты костяную брошку, — посоветовала Рая, — очень бы пошло сюда…

— Не надену, — сказала Антонина и еще повернулась перед Зверевой, — зачем мне костяная брошка? — с презрением добавила она. — Костяная брошка желтая, старая, из мертвой кости сделана. Хочешь, я тебе ее подарю?

— Подари…

— И подарю, — вытянув губы, как бы для поцелуя, и блестя глазами, сказала Антонина, — и подарю костяную брошку…

Она все поворачивалась и поворачивалась перед Раей Зверевой и все говорила о костяной брошке, о воротничке, о туфлях… Щеки ее разрумянились, и вся она излучала такое сияние молодости, силы, легкости, такую благостную и подлинную красоту, такую юную и напряженную жизнь, что Рая сама не заметила, как вдруг залюбовалась ею, заслушалась ее тихого голоса, загляделась на ее темные крутые брови, на ее ресницы, на ее красные губы…

— Ну, Старосельская, — наконец сказала Зверева, — ты совсем как взрослая…

— Это еще не все… Вот я палантин надену.

— Какой палантин?

— Заячий…

— Ну, надень…

Антонина надела и опять повернулась перед Раей.

— Красиво, — сказала Зверева, — и, знаешь, совсем незаметно, что заяц. Можно бог знает на что подумать, но только не на зайца. Просто даже и в голову никому не придет… Дай-ка я примерю…

Раино синее платье все-таки растянулось на столешнице, Антонина заштопала дырку на локте и кое-где подгладила…

— Теперь одевайся, — сказала она, — уже времени осталось совсем немного.

Незадолго до ухода из дому Антонина потушила электричество и завесила окно шторой. Вдвоем они сидели на кровати и разговаривали тихими голосами, как всегда разговаривают в темноте, даже днем.

— Этому все-таки должно быть научное объяснение, — говорила Рая, — вот когда мы будем свет изучать, тогда я просто встану и спрошу у Петра Алексеевича, как будто бы читала в книге: «Петр Алексеевич, я вчера прочла, что если сидеть в темноте, то блестят потом зрачки. Это правда или нет? Если правда, то скажите, пожалуйста, почему так происходит?»

Они помолчали.

— Сколько времени прошло, — спросила Рая, — пять минут прошло? Я в темноте никак не могу ориентироваться, — добавила она и с видимым удовольствием повторила: — Ориентацию совершенно теряю в темноте.

Антонина промолчала.

— Послушай, — вдруг почти шепотом, испуганно и быстро спросила она, — послушай, Зверева, а если он нас в ресторан позовет?

— Откажемся, — хладнокровно сказала Рая.

— А разве тебе не хочется пойти в ресторан? — спросила Антонина. — Мороженое…

— Хочется, — так же медленно ответила Рая, — только не в мороженом дело, а просто интересно, как там все устроено. Оригинально, наверно, а?

— Наверно.

Они опять помолчали.

— Да, — робко заговорила Антонина, — но ведь мы можем, если он пригласит, в ресторан пойти, но никаких там этих шато-икем не пить.

— Чего?

— Это я в книге читала: «Они пили холодное шато-икем». Наливка такая, что ли…

— Ладно, там видно будет, — сказала Зверева. — Я с ним познакомлюсь, и решим. Во-первых, какое он на меня произведет впечатление, а во-вторых, может быть, он никуда нас и не пригласит…