Так было

На новом месте Вадим скоро обзавелся новыми друзьями. У всех ребят его возраста тогда была одна мечта — попасть на фронт. Десятиклассники Малышенской средней школы решили после окончания учебы сразу же поступить в артиллерийское училище. Вадим ненавидел фашистов, желал Красной Армии скорейшей победы и все же хотел, чтобы война чуть-чуть подзатянулась и ему довелось повоевать. Он усердно занимался военным делом, запоем читал книги о войне и гордился, что девчонки, прознав о его желании, стали звать его «Вадька-артиллерист».

С самого начала сознательной жизни Вадима мать была для него другом-сверстником, учителем и судьей. Где бы ни был Вадим, чем бы ни занимался, он всегда чувствовал — рядом мать. Стоило только захотеть — и можно дотронуться до ее маленькой, легкой руки, попросить у нее совета. «Делай, как знаешь, Вадик, — отвечала она. — Я бы на твоем месте поступила вот так. А ты смотри сам». Он всегда делал так, как бы поступила она, и всегда получалось хорошо и правильно.

У него никогда не было тайн от матери. Она знала все о его друзьях и недругах, о первой мальчишеской любви. Откровенные разговоры с матерью приносили Вадиму облегчение и успокоение.

И вдруг матери не стало. Она ушла неведомо куда. Не предупредив, не попрощавшись и не оставив никаких следов! И сразу мир поблек, потускнел.

Словно подменили Вадьку-артиллериста. Он стал угрюмым, неразговорчивым. Губы всегда плотно сжаты. Брови нахмурены. После уроков он не задерживался в школе, спешил домой. На его плечах лежало все домашнее хозяйство. Он мыл полы, варил немудрые обеды, ходил на базар и в магазин. И ждал. С болезненной настойчивостью ждал весточки от матери. Юноша был уверен, что не сегодня, так завтра мать вернется домой или позовет его к себе.

Всякий раз, заметив входящую во двор почтальоншу, Вадим бежал ей навстречу. Принимая газеты, не сдерживался, спрашивал: «А письма нет?» Мать не подавала о себе никаких вестей.

Вадим не знал, что одна весть о матери все-таки долетела до Малышенки. Но письмо это было адресовано лично Богдану Даниловичу и на райком партии.

Шамов долго, недоуменно вертел в руках серый конверт. Вскрыл его. Вынул лист бумаги и прочел:

Дальше сообщалось, где она похоронена, и следовали обычные фразы о том, что его горе разделяет весь коллектив эвакогоспиталя № 2261, в котором Шамова работала санитаркой. Под извещением — подпись главврача и госпитальная печать.

Богдан Данилович прочел письмо дважды. Потер лоб, глубоко вздохнул: «Ах, Луиза, Луиза. Прости меня». Но тут же подумал: «Почему письмо пришло на райком партии? Значит, там знали, чья она жена. Вот черт».

Поразмыслив о случившемся, он решил, что это к лучшему: по крайней мере, не узнает Вадим. Письмо спрятал в потайной угол сейфа, где хранились личные документы. Заперев сейф, облегченно вздохнул: теперь нечего бояться никаких «а вдруг»…

Шамов медленно прошелся по кабинету. Присел к столу. Машинально придвинул перекидной календарь. Скользнул взглядом по записям на листочке, остановился на слове «карт» и вспомнил, что дома нет ни одной картофелины. «Надо где-то раздобыть мешок картошки. Соль, картофель, мыло… — надоело все это».

Богдан Данилович позвонил домой. Телефон не отвечал. Шамов сердито кинул трубку. «Где его носит? — неприязненно подумал он о сыне. — Только ночевать домой приходит».

Вадим в это время сидел в пустой классной комнате и думал о матери. Куда делась она? Почему не пишет? А отец, кажется, вовсе не переживает. Ни разу и не помянул о маме. Затеял побелку, чтобы снять со стены мамин портрет, и куда-то засунул его… «Уехать бы куда-нибудь. Куда?»

Неожиданно пришла мысль: стоит ли кончать десятый класс? Тянуть еще целую четверть, потом сдавать никому не нужные экзамены. Можно и сейчас попроситься добровольцем. Шут с ним, с артиллерийским училищем. Он пойдет на фронт рядовым. Будет разведчиком или сапером, а еще лучше заряжающим в артиллерии. Не откажут же ему из-за того, что до восемнадцати лет не хватает двух месяцев. Сейчас на фронтах такие бои. Люди нужны позарез, и его возьмут. А после войны он доучится.

Вадим вырвал листок из тетради и принялся писать заявление в Наркомат обороны, старательно выводя каждую букву.

В этот субботний вечер Богдан Данилович пришел домой раньше, чем всегда. Вадима дома не было.

— Совсем распустился, — ворчал Шамов, раздеваясь. — Мог бы полы подмести, да и обед приготовить. Только и дела, что за хлебом сбегать.

Богдан Данилович прошел в кухню. Затопил плиту. Поставил на нее кастрюлю с начищенной картошкой и чайник с водой. Заглянул в продуктовый шкафчик. Там, кроме сморщенной луковицы и вазочки с мелко наколотым сахаром, ничего не было.

Прежде Богдан Данилович никогда не вникал в домашнее хозяйство. Он отдавал жене зарплату, нимало не интересуясь, хватит ли ей этих денег на жизнь, да и Луиза никогда не давала повода к подобным раздумьям. Они всегда жили в достатке, питались хорошо, прилично одевались. Теперь Богдану Даниловичу приходилось ломать голову над разными житейскими мелочами. Они раздражали его. А выход был только один — заводить свое хозяйство: сажать огород, покупать скотину. Но для этого нужны руки — здоровые и сильные. Вадим не работник. В доме должна быть хозяйка. Ничего не поделаешь — жизнь есть жизнь…

Шамов взял веник и стал неумело подметать пол. В дверь постучали.

— Да, — крикнул он и выпрямился, не выпуская веника из рук.

Вошла Валя Кораблева. Поздоровалась, извинилась, подала пачку листов.

— Машинистка только что допечатала. Я занесла по пути.

— Спасибо, Валечка. Вы так внимательны и добры.

— Пустяки, — отмахнулась девушка.

— А я вот, видите, чем занят. — Шамов показал веник. — Холостяцкий образ жизни.

— Давайте я вам помогу, — предложила Валя.

— Ну что вы. Сегодня суббота, в клубе танцы, и вас, наверное, ждет поклонник.

— Какие сейчас поклонники, — с глубоким вздохом возразила она, снимая пальто.

Она была крупная, полная, но проворная. Все делала добротно и скоро. Вымыла полы, протерла мебель, прибрала разбросанные повсюду книги. И квартира сразу стала другой — праздничной и светлой.

Богдан Данилович искоса поглядывал на девушку. Он и раньше часто заглядывался на нее в райкоме. А сейчас его приятно удивила ее легкость и проворство. «Молодая, здоровая, — думал он, — любую гору свернет».

Закончив уборку, она собралась уходить.

— Нет-нет, — запротестовал он. — Сначала попьем чаю. Уж раз вы взялись помогать старику, так несите этот крест до конца. Садитесь.

Валя слабо отнекивалась. Он взял ее руку.

— Какие у вас мягкие, нежные руки. И такие умные. Золотые. — И он неожиданно поцеловал ей запястье. Девушка окончательно растерялась, не зная как себя вести.

А Богдан Данилович, сделав вид, что не замечает ее смущения, усадил к столу, подал чашку чая, пододвинул вазочку с мелко наколотыми кусочками сахара.

— Пейте, Валюша. Хоть это и не цейлонский чай, а душу согревает. С холодной душой человеку трудно живется. Он сам зябнет и других не греет…

Валя, обжигаясь, пила горячий чай. Богдан Данилович смотрел на нее и без умолку говорил. Голос его то поднимался до звенящего металлом тенора, то ниспадал до густых рокочущих басовых переливов.

— Жизнь, Валечка, очень сложна. В ней много противоречий, неожиданных поворотов и даже глухих тупиков. Да-да. Я не боюсь этого слова, хотя и являюсь страстным приверженцем материалистического миропонимания. Помню, однажды, когда я учился в Москве, в аспирантуре, был у меня один хороший приятель. Человек уже не молодой, примерно моих лет — умный, сдержанный, пожалуй, даже сухой. И вдруг — влюбился. Самым настоящим образом влюбился в юную, красивую девушку. Бывает же…

Не жалея красок, Шамов пространно поведал Вале о сложной и драматической любви своего приятеля.