Память сердца

— Гм… Что же это за местечко такое?

Она заметила, что когда он улыбался, то после как-то странно вбирал внутрь губы, и это ей тоже будто напоминало прежнего, из детства, Даутова и очень нравилось. В такой улыбке было какое-то точно снисхождение к ней, взрослого к маленькой, к совсем маленькой, трехлетней прежней Тане, с которой нельзя же было говорить серьезно, но еще меньше можно было говорить несерьезно.

— Вот вы сейчас увидите, что это за местечко, — а пока посмотрите, как мы обстроились… Этот мост — он бетонный, а был тут какой?

— Деревянный?

— Конечно, деревянный. И он стоял ниже гораздо, тут сделали порядочную насыпь… А эту большую гостиницу очень раскачало землетрясением в двадцать седьмом году, знаете?.. Ну вот. Мебель отсюда всю спускали вниз из окон на веревках, потому что лестницы тоже все были испорчены, не только стены одни… Эту гостиницу ведь хотели ломать, вы знаете? А как посчитали, что такой огромный дом ломать сто тысяч будет стоить, так и начали — была не была — ремонтировать, — и теперь вот домище стоит отлично, как новенький… Во-об-ще-то новых домов у нас тут совсем почти не делали, — все, как было, так и теперь… Даже сломали порядочно домов брошенных, — это когда топить нечем было, — полы пошли на дрова, двери тоже, окна тоже… а стены уж сами развалились…

И она развела руками от себя и вниз, чтобы показать ему, как развалились стены, и добавила:

— Впрочем, какие и не развалились, те разобрали… Вы знаете, ведь камень теперь в большой цене, — пиленый камень от нас увозили на пароходе туда, конечно, где что-нибудь строили.

Представьте себе, у нас тут делают палки, и такие красивые, что их вывозят!.. Да, да, у нас там работает человек пятьдесят, в этой палочной мастерской, и моя подруга одна туда поступила недавно: она художница и хорошо выжигает… Но туда можно и просто полировщицей поступить… Да, наконец, выжигать — что же тут такого? Я тоже могу попробовать выжигать… Пусть я испорчу каких-нибудь десять палок, их все равно тут приезжие купят… Только это я на время, на месяц какой-нибудь могла бы поступить, а то мне надо ехать учиться.

— А куда именно, вы еще не решили? — улыбнулся он.

— Да-а, вообще… ведь это, конечно, трудно решить… Вот к хозяйству, я знаю, у меня совсем никаких способностей нет… Мне раз мама дала денег что-нибудь купить на базаре, я и купила десяток чуларок, только что из моря, и, знаете, еще хвостиками шевелят!.. Ну, конечно, мне стало их жалко, я побежала с ними к морю, вот как раз в том месте, где вы утром стояли, и всех отпустила!

— И они поплыли?

— Все уплыли… Ведь они только что из моря были, и он, рыбак, их в ведре с водою нес… И потом… Чуларка нас с мамой однажды, может быть, от голодной смерти спасла!

— Как спасла? — удивился он.

— Ну, конечно, тем спасла, что мы ее съели.

— Гм… Тут вам, значит, не жаль было есть?.. А куда же мы все-таки идем?

— Идем мы… Вот сейчас пойдем по этой тропинке. Вы ее не помните?

— И тропинку какую-то я тоже должен помнить? — шутливо пожал он плечами и добавил: — А мама ваша кто?

— Мама?

Тут Таня приостановилась на шаг, посмотрела ему прямо в глаза и сказала почему-то вполголоса, но с большим выражением:

— Она учительница.

— А-а! — отозвался он, нисколько не удивясь. — А эта тропинка куда-нибудь нас с вами приведет?

— Да… на горку, — несколько отвернувшись, сказала Таня.

— А на горке что?

— А на горке скамейка… Там мы сядем и будем смотреть на море.

— Чудесно! — отозвался он. — Я сегодня целый день только и делал, что смотрел на море, и еще готов смотреть целый вечер… Чудесно!

Он оглянулся кругом и крепко потер себе грудь.

Море теперь было именно таким палевым, каким недавно представляла его себе Таня, но она глядела только себе под ноги и думала, вспомнит ли Даутов её и мать, когда увидит маленький домик, в котором когда-то жил. И едва показался этот домик, она указала на него левой рукой и сказала значительно:

— Вот! Вот куда я вас привела, видите?

— Вижу, — сказал он с недоумением и посмотрел на нее вопросительно.

Недалеко от домика рыбака Чупринки паслось несколько белых коз. Таня сказала о козах:

— Это одного нашего учителя, математика… Он сам их пасет, — видите, вон там стоит, низенький, читает газету? Это наш учитель Лебеденко. Он и зимой их пасет. У него двое маленьких детей, а молоко теперь дорогое… А вы помните пятиногую козу Шурку? — вдруг спросила она, повернувшись к нему всем телом.

— Ка-ку-ю? Пяти-ногую? — удивился он.

— То есть она, конечно, не была пятиногой, это только так казалось, когда она бежала… У нее была только одна дойка, зато она висела до земли… Не помните?

— Признаться сказать, не помню.

— Ну, уж если вы козу Шурку не помните!.. — развела руками Таня. — А я вот ее отлично помню… как же так? Козу Шурку?

— Нет, все-таки не помню, — сказал он, улыбнувшись, и вобрал губы.

— И этого дома не помните? — спросила Таня, и голос у нее дрогнул и осекся так, что он посмотрел на нее внимательно и участливо и сказал:

— Я в этих местах жил когда-то, но когда именно…

— Двенадцать лет назад! — живо перебила Таня.

— Может быть… Может быть, и двенадцать… Но где именно жил, представляю смутно.

— В этом вот доме! — горячо сказала Таня. — А по этой тропинке ходили к морю купаться…

— После тифа у меня стала очень плохая память.

— А-а!.. У вас был тиф!

— Да… Был сыпной, был брюшной… и даже возвратный.

— Это во время гражданской войны?

— Да, конечно… И в результате у меня очень ослабла память.

— Ну, тогда… тогда я уже не знаю как, — задумалась Таня. — И этого нельзя вылечить?

— А у моего товарища одного, — не отвечая, продолжал он, — тоже после тифа случилось что-то совсем из ряду вон выходящее: он позабыл все слова! То есть он их так путал, что невозможно было понять… Того лечили, — не помню, кажется, года два или три его лечили…

— И все-таки вылечили?

— Да-а, он потом даже во втуз поступил и окончил… Теперь инженером где-то… Я его упустил из виду.

— Так что вы совсем, совсем не помните, как тут жила одна учительница… из города Кирсанова… и у нее была девочка лет трех?.. — с безнадежностью, почти не глядя на него, запинаясь, спрашивала Таня.

Он посмотрел на нее очень внимательно, потом перевел глаза на небольшой домик, на белых коз и низенького человека с газетой и сказал, наконец, с усилием:

— Может быть… может быть, я и припомню.

— Вы припомните! — вдруг уверенно тряхнула головой Таня. — Нужно, чтобы на вас что-нибудь такое сильное впечатление произвело, правда? И тогда вы сразу примените!

— Сильное впечатление? — и он опять улыбнулся мельком, так что широкий и раздвоенный на конце нос его не успел даже изменить формы.

— Да!.. Пойдемте теперь… совсем в другое место.

— Куда же еще? А кто же хотел сидеть на скамейке? — взял было он ее за руку.

— Туда пойдем, где вас целый день ждут сегодня! — сказала Таня, отнимая руку.

— Это и будет сильное впечатление? — спросил он чуть насмешливо.

— Это и будет сильное впечатление! — повторила она очень серьезно и пошла вперед. А когда они дошли до спускающейся тропинки, она крикнула вдруг звонко:

— Догоняйте!

Конечно, он догнал ее в несколько прыжков, но она, увернувшись от его рук, опять кинулась бежать вниз. Теперь ей хотелось только одного — как можно скорее, пока не стало смеркаться, привести Даутова к матери. Она знала, что сумерки слишком зеленят, слишком искажают, слишком старят лица, и ей не хотелось, чтобы мать показалась Даутову старухой, в которой совсем уж не мог бы он узнать ту, прежнюю Серафиму Петровну. У нее была какая-то неясная ей самой, но очень острая боль за мать, которая почему-то много ожидает от свидания с Даутовым, в то время как он какой-то самый обыкновенный.

Когда они, запыхавшись оба, вышли к большой гостинице, было еще довольно светло. Оставалось только перейти мост через речку, потом недлинную набережную, теперь всю запруженную уже совершенно ненужным Тане народом.