Наедине с совестью

- Правильно говоришь, Ворон! - покашлял Сашка. - Мне вспоминается один случай. Хочешь послушать?

- Рассказывай.

- Под Ельней несколько дней подряд шел жестокий бой. Гитлеровцы упорно рвались к Москве. В одной атаке меня тяжело ранило, и я не мог подняться. Фашисты наседали. "Значит, все, конец! - подумал я, лежа у снарядной воронки. - Сейчас меня или расстреляют или возьмут в плен". И вдруг чувствую, кто-то поднял меня, взвалил на спину и понес к лесу. Через несколько минут послышалась длинная пулеметная очередь. Мы упали. В это время из леса неожиданно вырвались танки нашего соседнего подразделения и погнали врага назад. Я посмотрел на своего мертвого спасителя и узнал его. Это был командир второго отделения моего взвода Андрей Бурков. Добрый, героический сибиряк! Его любили все солдаты. Бурков знал, что я вор, много раз судился, но в тяжелую минуту не оставил меня на поле боя. Впервые в жизни я заплакал, гладил волосы на голове Буркова, целовал его, заглядывал в глаза. Вот его фотография, посмотри.

Сашка опустил голову, помолчал.

- Не знаю, как это объяснить, Михаил, но со мной что-то произошло, будто бы я снова на свет родился. После смерти Буркова во мне все перевернулось. Я другими глазами и по-другому стал смотреть на жизнь, на людей. Даже военная форма, которую я недолюбливал, кажется теперь роднее. Прошлое меня не мучает, Возвращаться к нему не думаю. Хочется быть таким, каким был Андрей.

- Приятно слышать это от тебя, Саша. Я радуюсь твоей перемене. Хочется от души пожелать тебе самого лучшего и светлого на новом пути. Буркова, конечно, очень жаль. Есть ли у него родственники? Написать бы им, ведь печалятся они теперь.

- Я уже написал. В Сибири у него остались жена и мать. Они не хотят верить, что погиб их Андрюша. Они ждут его домой после войны. И знаешь, эта вера обязывает меня воевать теперь за двоих.

Смугляк молча пожал руку Сашки.

Вечером они обменялись адресами и горячо расстались, как самые хорошие друзья расстаются перед боем.

Глава третья

Стройный и плотный, с тощим вещевым мешком за плечами, Михаил Смугляк устало шагал на запад. Заткнув под ремень длинные полы шинели, он обходил липкие прогалины, выбирая покрытые ледком куски проселочной дороги. Так идти было легче. Вязкая грязь не налипала на каблуки, размягченный снег, словно кисель, разлезался под большими ступнями сапог, и отпечатанные следы удивительно быстро заполнялись синеватой вешней водой.

О попутных машинах нечего было и думать. В дни весенней распутицы шофера объезжали проселочные дороги, а если и решались ехать по ним, то чаще всего ночью или рано утром, когда держались еще заморозки. Вытирая потный лоб рукавом шинели, Смугляк шел, не останавливаясь. Его смуглое лицо сильно обветрилось, еще больше потемнело. Руки зачерствели. Широкие носки кирзовых сапог пожелтели от сырости. Но чем дальше уходил он от Москвы, тем легче и светлее было у него на душе. С глубоким удовлетворением разведчик отмечал, что линия фронта далеко передвинулась на запад и что бронированные полчища врага, наконец-то получив чувствительный удар, откатились от подступов к столице. Навсегда был разбит миф о непобедимости фашистской армии.

Хорошо и тепло было Смугляку от этих дум. Но скоро светлое настроение его омрачилось. Сразу же за полустанком начались сплошные развалины и пепелища. Когда-то здесь у каждой рощицы ютились большие русские села, возвышались новые здания школ и магазинов, а теперь всюду торчали обломки стен, обгорелые деревья и трубы, трубы, трубы! Стаи грачей с угнетающим карканьем кружились над пепелищами, боязливо садились на искалеченные сучья тополей, снова поднимались и снова кричали. Где же обитатели этих пустынных мест? В какие стороны разбрелись они?

Наконец, недалеко от дороги Смугляк заметил полусогнутого старика и подростка-девочку. Они копошились возле большой русской печи сгоревшего дома. Это было необычно, как в сказке. Рыжебокая печка густо дымила, и сероватый тяжелый дым расстилался по развалинам. Необъяснимая сила потянула Смугляка к этой печке. Еще на подходе он отчетливо разглядел запачканное сажей лицо девочки и длинную бороду старика, словно подернутую инеем. Старик был в коротком домотканном зипуне, подпоясанном толстым обрывком веревки. На голове его торчала старая шапка из желтого кота. Девочка собирала и подносила хворост, а дед частями бросал его в печку.

Смугляк подошел к ним, поздоровался и не спеша начал снимать вещевой мешок с широких плеч, на которых остались сухие полоски от лямок. Девочка застенчиво улыбнулась и качнула головой в знак приветствия, а старик равнодушно повернул голову в сторону подошедшего, смерил подслеповатым взглядом его высокую, перетянутую ремнем фигуру и отвернулся, продолжая свое дело. Смугляк покашлял. Ему сильно захотелось поговорить со стариком, сказать ему теплое слово. Поглядев на его согнутую спину, он присел на обрубок дерева и, вынимая из кармана портсигар, проговорил просто, задушевно:

- Может, покурим, дедуня?

- Благодарствую, сынок, - неожиданно быстро отозвался старик, повернувшись к пришедшему. - От трубочки табачку не откажусь. Аннушка! позвал он внучку, - присмотри-ка за печкой, детка, а я передохну малость. - И, присаживаясь рядом с военным, добавил: - Ты бы мне парочку спичек, сынок, оставил. Плохо теперь у нас с этим. Магазин уцелел, а спичек никто не привозит.

Глаза старика были красными от дыма, а голос - хриплый, простуженный. Смугляк обрадовался завязавшемуся разговору, подал старику портсигар с табаком и полез в карман за "бензинкой".

- Спичек оставить не могу, дедуня, - сказал он приветливо, - а вот зажигалку с удовольствием оставлю.

- Что ты, сынок! - поднял голову старик. - Такая штука и самому пригодится. Нет спичек, ну и не надо.

- Берите, берите, - настаивал Смугляк. - Здесь вот на донышке запасные камни, а бензинчику у проезжих шоферов раздобудете. Зажигалку я себе другую смастерю, война научила.

Старик поблагодарил Смугляка, повертел зажигалку в руках, попробовал зажечь и, кивнув головой на запад, спросил:

- А вы туда, значит?

- Туда, дедуня.

- Да, теперь все туда идут, - уже задумчиво проговорил старик, склонив голову. - Такое время теперь. Немало горя принесли нам хвашисты, а это не прощается. Гляди-ка, вот, что хрицы поганые оставили! - указал он рукой на развалины и обгорелые деревья. - Как хошь, так и живи: ни угла, ни одежи. Одно забрали, другое спалили, окаянные! Даже гнезда грачам смастерить не из чего и негде, вьются над пепелищем, а на деревья не садятся, пугают их головешки обгорелые. - Старик с минуту помолчал, облизал сухие губы и опять повернул голову к Смугляку. - Да, туда-то вот много солдатиков уходит, а сколько их назад вернется?.. Мой сын тоже там. С первого дня войны ушел, и до сих пор ни слуху ни духу от него. Может, давно уже голову сложил. Кто знает?

- Может, сложил, а может, фашистов колотит, - успокаивающе проговорил Смугляк. - Мы побегали от фрицев, теперь пусть и они от нас побегают. Не пришлось им поглядеть Москвы-то нашей.

- Это ты верно говоришь, сынок. Не увидели они столицы нашей белокаменной. Ходил я на днях за Урочище, поглядел, сколько их понабили там! И машины, и повозки, и люди - все в одну кучу свалили, смотреть жутко. А кто виноват? Они! Не мы к ним лезли, а хрицы к нам в дом вломились. Вот и получили по заслугам. А о Загорском ты, случайно, не слышал? Оно недалеко отсюда?

- Нет, дедуня.

- Там картина еще страшнее, - покачал головой старик. - Наши хвашистов так накрыли, что они даже склад целехонький оставили. А за Ивановкой кладбище их какое? Всю березовую рощу на кресты вырубили. Хотел было и я на Загорском складе шинелишку хрицевскую взять, да раздумал: противно смотреть на их рясы зеленые. Пока в зипуне похожу, а там видно будет. Весна ведь уже.

- А где вы сейчас живете? - спросил Смугляк, оглядываясь кругом, где чернело только одно пепелище. - Что-то жилья не видно?