Заря над Уссури

Японцы держат в городе калмыковского оглодыша — сотника Коренева — и его „силы“ — шайку разложившегося дерьма. И приходится делать свое дело, выжидая, таясь. Террора такого, как при садисте Калмыкове, конечно, нет, но чем черт не шутит, когда бог спит… Придет в дурацкую башку — и схватят. Погибнуть так — и глупо и бессмысленно. Сейчас хозяйка Хабаровска — и препаршивая, нерадивая, леностная хозяйка — дура и контрреволюционерка городская дума. Хороша для буржуя-толстосума, а народ по-прежнему живет туго и голодно.

Брезжит рассвет на западе — там, в Верхнеудинске, образована Дальневосточная республика. В середине мая ее признала Советская Россия. А вот в Хабаровске сотник Коренев, будь проклят он…

Сапожник Матвеев зарабатывает прилично: хватает и ему и его маме. Из подполья вылезаю часто и смело: оккупантов и сотника ненавидит весь народ. А я веду агитацию и делаю дело…»

В доме у Костиных шумно и оживленно; все подходят и подходят боевые друзья — партизаны. Не пришли ли из города муж и жена Костины? Не принесли ли новых вестей?

Сергей Петрович отправил их в Хабаровск — разузнать, как идут там дела, установить прежние связи, получить необходимые директивы. Незаметно наблюдая за партизанами, Лебедев ощущал, как растет у него в груди торжественное чувство.

Несколько месяцев назад, дезорганизованные, потрясенные провокационным выступлением японцев, люди эти в тоске бродили по Уссурийской и Амурской тайге. Казалось, все кончено, разбито, истреблено и впереди мрак — владычество постылой иноземной силы.

А вот собрались, объединились, опять ожили, рвутся в бой.

Как любил он этих людей! Не сломят их никакие трудности, никакие ухищрения врагов!

Через закрытое окно кухни доносился обычный деревенский шум: мычание коров, окрики баб, звонкие голоса бегающих взапуски ребятишек.

Народ постепенно расходился. Костиных не было, — очевидно, сегодня не вернутся.

В кухне остались бабка Палага, Лесников, Лерка, Борька Сливинский. Шел у них негромкий разговор…

Недавно Лебедев побывал в Хабаровске, решил выполнить данное обещание — сказать сердечное спасибо Надежде Андреевне. «Кто знает, были бы мы живы, если бы она не позвала нас к себе…»

В доме на Барановской улице его поразила напряженная тишина. Дети сидели за книгой, за рукоделием.

— Что у вас случилось? — спросил Сергей Петрович у хозяйки, поздоровавшись с ней и с ребятами.

Похудевшая Надежда Андреевна внешне спокойно рассказала ему о горе, постигшем ее семью. Самураям донесли, что из квартиры Петровых вышли и скрылись в неизвестном направлении два человека, что Петр Александрович Петров спас и укрыл в подполье двух военных, затем, переодев их в штатское платье, вывел ночью за город и помог переправиться на левый берег Амура.

Расстреляли мужа Надежды Андреевны.

— Людей-то он спас: дошел до нас слух — они выбрались благополучно, — а сам голову сложил. Как теперь жить буду — и ума не приложу. Старшие еще не доучились. Петр Александрович так мечтал, что дети получат среднее образование. Этой мечтой мы с ним и жили, она звала нас к бодрости в трудные минуты. А теперь все пойдет под гору. Я шью солдатское белье. Гну целый день спину, а зарабатываю гроши.

Что мог ответить на ее сетования Лебедев, чем помочь?

— Надежда Андреевна, — спросил Сергей Петрович, — как они узнали?

— Я убеждена — прачка Фукродо следил за нашим домом. И донес. Как я с вами тогда проскочила благополучно — ума не приложу. Наверно, спал он без просыпу пьяный.

Когда я выпросила труп мужа и похоронила его, Фукродо явился к нам выразить сожаление: «Надежда! Надежда! Трудно вам будет. Не может ли быть вам полезен скромный прачка?» Я побелела вся и пошла на него со скалкой в руках. Он догадался, шмыгнул за дверь. И в ту же ночь мимо нашего дома ехал грузовик с солдатами. Грузовик остановился, солдаты выскочили и прикладами выбили все окна.

Сергей Петрович просидел вечер у Петровых. Он удивлялся уму ее, восхищался стойкостью простой русской женщины. Надежда Андреевна окончила два класса. Муж ее, Петр Александрович, был в молодости сельским учителем. Не желая быть ниже его, она упорно и много училась: самоучкой — следом за старшими дочерьми — прошла курс нескольких классов гимназии.

— Думаю, и сейчас могла бы легко сдать за семь классов, — говорила она. — Нужда заставила, — надо было младшим ребятишкам помогать. Репетиторов нанимать не на что, приходилось самой зубрить — прийти на подмогу, если кто отстанет. Мужу некогда: семья большая, работал с утра до ночи, чтобы прокормить и учить детей…

Усталое, со впалыми щеками ясное и чистое лицо Петровой так и просилось в рисунок, эскиз, набросок. Лебедев давно не держал в руках кисти и, вглядываясь в знакомое еще с юных лет, грустное и сдержанное лицо Надежды Андреевны, сейчас уже немолодое, но по-прежнему полное скрытого огня и энергии, мысленно набрасывал его на бумагу.

Он давно все забыл, давно покинула его тоска. Молчало, казалось бы безнадежно постаревшее, сердце, а вот сейчас проснулась в нем блеклая, тонкая былинка и потянулась ввысь. «Не дает себе воли: держит в кулаке, щадит детей, — внутренним глубоким чутьем понял он, когда увидел ее, на минуту забывшуюся, с опущенными вниз веками, с горестно-скорбными складками у губ. — Как болит еще открытая, незарубцевавшаяся рана…»

Сергей Петрович осторожно перевел разговор на другое. Она поделилась с Лебедевым своими планами. Только бы не упасть, не сдаться под бременем навалившихся бед и забот, и главное, главное — дать ребятам возможность доучиться!

Он ушел от Петровых чем-то обогащенный, унес еще слабые ростки взаимной дружбы и приязни.

— Вот проклятики! Свое все слопали — на чужое косятся! — говорит Палага. — Самурай — он пронырливый, он все вынюхал: не терпится до земли нашей добраться, Амур с красной рыбкой оседлать, леса рубить, зверя красного промышлять, золото мыть. Аж слюной исходит, как корова солощая: готов все сожрать…

— Ох и неугасимая ты, Палага! — хохотал, теребя сивую бороду, Силантий. — Не любишь ты их, я вижу?

— На дух слышать не хочу! — отмахнулась от него бабка Палага и выхватила из кармана трубку.

— Закури моего, Палагеюшка, — лукавым, милым голосом предложил Лесников старухе замусоленный кисет.

Палага обрадованно рванула изрядный пук золотистого табаку, но, заметив ухмылку на лице друга, подозрительно принюхалась к доброхотному угощению и как ужаленная бросила его обратно.

— Японский табак? Дерьмо! Трава сушеная!

— Не сердись, подруга! — примирительно сказал Силантий. — Вот намнем самураю бока, собьем с бодливого рога, такой табачок с тобой сеять будем — из далекого Крыма к нам за секретом придут. Господи мой боженька! Неужто на роду суждено помереть и с врагом в открытую не померяться силой за его настырность? Я с девятьсот четвертого года обиду горькую несу… В Хабаровске, сказывают, они потишали маленько, перестали хватать людей. Да не верю я им: понура свинка глубоко корень роет. Эх, аната, аната! Застрял ты поперек горла, как рыбья кость! На полном ходу остановил: после Ваньки Калмыкова дыхание набирать стали — он, дьявол, тут как тут, самурай растреклятый!

— Силантий Никодимыч! — спросила бабка Палага. — А о Калмыкове есть весточка? Где он сейчас?

— Ушел он в Китай благополучно, улизнул целехонек. А есть такой слух, что там его китайцы порешили насмерть. Суду предали, — он ихние канонерки около Хабаровска потопил. И будто в деревянные колодки его забили, а ему это не по нраву пришлось, хотел бежать, а часовой его тут и ухлопал…

— Собаке собачья смерть, — равнодушно сказала бабка Палага.

— Да! Давно ли по деревням и селам пели:

а вот уже быльем прорастать начинает. Здоровая кровь у народа: болячка гнилая к нему не пристает! Зол я на самурая. Ох, зол! С русско-японской войны зуб точу. Я порт-артурского горя не забуду — солдатского горя. Слаба кишка оказалась у военачальников царских, вот и проиграли войну. «Варяг», корабль наш, как сражался с неравною силой!