Лапти

— Поднимай, не боюсь, не в первый раз мне твою харю видеть. Ишь, черт, щеку-то завязал.

— Ах ты стерва! В доске сучок выбит, она в сучок мое лицо и увидела. Так лаемся мы с бабой, глядим, бежит с той улицы парень и руками знаки подает. Подбежал, шепчет: «Еремей в окне застрял. В проулок у них окно».

Фу, черт, из головы вон! Мы туда. И вот картинка: Еремей высунулся из окна вполовину, а зад у бандита в раму уперся. И ни туда ни сюда. Пробует опять в избу — плечи не лезут. Карабкается, пиджак завернулся, пытается его снять, а несподручно. Мы стоим, глядим, и берет меня смех.

— Еремей, — подхожу к нему, — у тебя перебор, сдавайся!

— Нет, очко, — кричит он мне и плюется. — Бей в меня пулей, пока глотку зубами тебе не перегрыз.

— Ну, зубы и у меня достаточные, только чуток заболели, — говорю я. — Ну-ка, мужики, найдите вожжи!

Побежали искать вожжи.

— Полагин, возьму тебя в таком преспокойствии, что даже закурю. Хошь, угощу?

— Угости, сука, — добавляет он последнее слово как оскорбление. Но меня смех берет. Вынимаю две папироски, одну — себе, другую — ему. Дал прикурить и говорю:

— Бери да помни. Хоша ты сейчас совсем в смешном положении, но я свое благородство тебе оказываю.

А Еремей курит, и ежели со стороны поглядеть — просто высунулся мужик из окна подышать воздухом.

— Простудишься, Ерема, — смеюсь я, — сдавайся.

— За папироску тебе, гаду, спасибо, но только сдаваться не буду. Берите силой.

— Возьмем и силой, — обещаюсь я и шепчу председателю колхоза: «Неси торпище».

Председатель ушел.

— Скажи, Еремей, зачем ты бросился бежать через окно, ежели у вас есть дверь?

— Вы в дверях стояли, — отвечал он.

— Не про то я тебе. Намек на пропажу колхозных коней делаю. Ежели бы ты не был виноват, чего бежать?

Председатель бросил мне торпище. Еремей догадался.

— Али как тигра?

— Дожил ты, Еремей, до позора, — говорю ему. — Миг удовольствие одно окрутить твою лохматую голову торпищем, взять тебя голыми руками и при всенародном миновании положить на телегу да в район отвезти. Акула ты, Еремей, рыба такая в море есть, очень ядовитая. Сдавайся, не пускай себя в позор.

— Сдаюсь.

— Руки связать добровольно даешь?

— Даю, — и кричит Евдохе: — Баба, кинь вожжи, сдаваться хочу.

А баба вместо вожжей сует ему в окошко чересседельник с медным кольцом. Взял он ременный чересседельник за конец и давай размахивать.

— А вот теперь попробуй подойди.

— А-а-а, — рассвирепел я, — с тобой по-благородному, а ты чересседельником, как индюк соплей, размахиваешь! Ну-ка, мужики, обращаюсь я, — растягивайте торпище, ловите акулу в сеть.

Принялся он отбиваться, да нет! Закрутили ему башку и руки вместе с чересседельником. Удобная получилась кукла. Хрипит, ругается и раскачивается в окне.

Пошли в избу. Вожжами поймал его ноги, закрутили. Мумия с головы до ног, и надо эту мумию от оконной рамы ослободить. А как? Ни взад ни вперед. И догадался тогда я:

— Мужики, топор!

Евдоха подумала — убивать будут, недуром закричала. А я ей:

— Гражданочка, безоружных убивать мы не имеем права. И ты, как жена старого вора с дооктябрьским стажем, обязана это знать.

Успокоил я бабу, взял топор, разогнул гвозди с наружной стороны, и вытащили мы Ерему вместе с рамой. Даже стеклышки не разбили. И сам он не стал брыкаться. Сняли мы с него раму, бережно вставили на место, а самого, связанного, и отвезли в район. И чудно, сразу перестали у меня зубы болеть…

— Много ты за свою службу произвел арестов? — спросили милиционера.

— Много не много, только люблю, чтобы препятствие было. Я ведь боевой. Силы во мне избыток, а злобы нет. Вот смеюсь я все… Смешливый зародился. «Лапоть» люблю читать.

Вошли два мужика. Оба из деревни Пунцовки. Один из них недавно на заседании комсода выступал против своего исполнителя.

— Вы зачем? — строго спросил его уполномоченный. — Почему не организуете обоз?

— Отказываемся, — заявил тот, что был на совещании комсода. — Не можем мы совладать с нашим исполнителем.

— Расскажи.

— Мы по всем строгостям к твердозаданцам, а он нас за руку. Тем только и надо — с кольями лезут. Кулак Шипулин ключи не дает, замок трясти начали, а исполнитель пришел и крючком железным по рукам. Гляди, изуродовал! — показывает уполномоченному перевязанную тряпкой кисть руки.

Хмуро посмотрел уполномоченный на милиционера и заметил, как у того глаза блеснули.

— Где исполнитель?

— Он с нами приехал. Выпивши. Говорит: «Никого не боюсь и замки трясти не дам».

— Скажите, что уполномоченный приказывает ему явиться.

Мужики ушли.

— Что с ним предпринять? — обратился уполномоченный к милиционеру.

— Ясное дело, — подмигнул тот.

В помещение развалкой вошел пунцовский исполнитель. Не взглянув ни на кого, он сел возле голландки и медленно принялся свертывать цигарку. Свернув, еще медленнее стал набивать в нее табак, потом прикурил у сидевшего рядом парня. Уполномоченный, прищурившись, окликнул его:

— Пунцовский исполнитель?

Тот поднял голову, пренебрежительно повел глазами по сторонам и, не отозвавшись, опять затянулся дымом.

— Как фамилия? — не сдерживая злобы, крикнул уполномоченный.

— Моя? А зачем тебе? — насмешливо спросил тот.

— Да ты что, — совсем уже вскипятился уполномоченный, — ты что там сел? Ну-ка, иди сюда!

— Мне и тут не плохо, — заслышав окрик, хмуро ответил исполнитель.

— Не плохо? Ну, с тобой разговор окончен. Милиционер, возьми кулацкого агента.

И хотя не было особой надобности поспешно вскакивать, милиционер быстро двинулся, схватил исполнителя за шиворот и потащил к двери. Исполнитель, вероятно, и не стал бы протестовать, если бы просто ему объявили об аресте, но сейчас, не то испугавшись, не то обозлившись, принялся кричать и вырываться из дюжих рук. Это еще более подзадорило беззлобного милиционера. Арест оказался «с препятствиями». Когда вышли на улицу и исполнитель пытался затеять там с милиционером драку, тот, смеясь, обхватил его поперек тела и отнес в колокольню. Там запер его на замок. Вернувшись, румяный и радостный, сообщил уполномоченному:

— Сидит.

— Спичек при нем не было?

— Я учел. Он папироску у парня прикуривал.

Обращаясь к пунцовским мужикам, уполномоченный приказал:

— Чтобы завтра тридцать подвод выставить. По двадцати пяти пудов ржи на каждую. Пошлем к вам в помощь… Кто поедет? — обратился к присутствующим.

— Гони меня, я таковский, — поднялся Афонька.

— Езжай! С твердозаданцами никаких разговоров! Для связи со мной держи наготове верхового.

Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:

— Ты хотел еще рассказать… — Но в это время отворилась дверь, вошел Яшка с парнями: они ходили на поселок Камчатка.

— Сколько? — спросил уполномоченный.

— Семнадцать едут, а четверо дают подводы для колхозного хлеба.

Милиционер засмеялся.

— А у тебя сколько? — спросил его Яшка.

— Тридцать пять со своим и тринадцать подвод.

— Где нам до тебя! Дай-ка твою шинель.

— Думаешь, амуниция помогает?

— А то нет?

— Я без угроз! — смеется милиционер.

— Садитесь, ребята, — предложил уполномоченный. — Утром еще раз пойдете проверите. Рассказывай, — обратился к милиционеру.

Но едва тот открыл рот, как, запыхавшись, вбежал Перфилка и, тараща глаза на милиционера, крикнул:

— Пунцовский удрал!

Некоторое время милиционер непонимающе смотрел на Перфилку, затем вскочил и чуть не стукнулся макушкой о матицу потолка.

— По какому праву?

— Право у него в ногах. Мы его заперли в колокольне, а дверь-то в церковь была заперта с его стороны. Он открыл задвижку, прошел рожью к нам и говорит: «Помогать будут». Наши ребята: «Что ж, помогай, ежели охота есть». Только один я сумлевался. «Э-э, не надо его, убежит, греха наживем». Не послушались моего совета, а он, чтобы ему где-нибудь шею свернуть, отнес мешок на весы и говорит: «Пойду помочусь». Тут я опять ребятам: «Эй, ребята, сбежит». А ребята в смех: «Что ж, Перфил, ужель ему в церкви это дело творить? Иди, слышь». Он и того…