Незабудка

Я шел с опущенной головой, заложив руки за спину, молча. А мысленно горячо убеждал Сабину:

«Сабина, девочка моя родная, прошу вас, как просил бы сейчас родной отец. Не делайте этого поспешного шага! Погодите! Оглядитесь! Соберитесь с мыслями! Проверьте чувства еще раз! Чтобы, как вы говорите, бронь боже, потом не раскаиваться. Если любовь настоящая — она умеет ждать. В народе говорится, что большой костер не боится ветра. Вот так же и любовь — большая при разлуке разгорается сильнее, а маленькая гаснет. Это вам говорит человек, которому не повезло в семейной жизни, и потому мое предостережение имеет большую цену, чем если бы вас взялся сейчас наставлять какой-нибудь счастливый семьянин. Соединить свою жизнь с человеком, которого не любишь, — грех против жизни. Это более безнравственно, чем состоять в незаконном браке, стать женой без благословения ксендза...»

Мы остановились возле сосновой рощицы. Сабина стала подзывать белок, соблазняя их печеньем.

«Ну, что ты молчишь, как немой? — злился я на себя. — Совсем уподобился этим белкам. Тоже трусят, кружат вокруг да около...»

Две прирученные белки спустились к нам по стволу сосны, позолоченной закатным солнцем.

Одна белка безбоязненно взяла ломтик печенья из рук Сабины и тотчас же без жадности, но с аппетитом, сгрызла.

Вторая белка сперва долго принюхивалась, не очень-то доверяя Сабине, затем хищно схватила ломтик и метнулась вверх по стволу, унося добычу в острых зубах. Белка спрятала печенье в дупле и стремглав бросилась назад за новым ломтиком.

Но угощать эту белку Сабина не захотела: лучше скормить все печенье той, доверчивой и не жадной белочке.

Сабина обратила внимание на то, что у белок, совсем как у людей, несхожие характеры.

И вдруг добавила, будто бы без всякой связи с предыдущим, что ее бывший жених, пожалуй, больше похож на второго зверька, того, который уволок печенье про запас.

У Сабины достало силы произнести все это безразличным тоном, как бы между прочим.

А я сделал вид, что не понял или, может быть, не расслышал слова «бывший».

И мы продолжали говорить о чем угодно, только не о том, что нас обоих волновало.

Сабина очень весело заявила, что хочет остаться старой девой. Да, красивой девушке в двадцать один год можно шутить на эту тему. Она с серьезным лицом напомнила, что, по данным последней переписи, женщин в Польше на один миллион больше, чем мужчин. Так что удивляться нечего: очевидно, она оказалась среди тех, кому не хватило женихов или мужей...

Впрочем, непринужденно рассмеялась Сабина, таких разборчивых невест, как она, могут выручить брачные объявления.

Иные газеты и журналы в Польше печатают брачные объявления, а специальные бюро занимаются сватовством. Так вот, в вечерней газете «Курьер Польский» Сабина на днях прочитала объявление: красивая, выше среднего роста, светлая шатенка двадцати трех лет, без прошлого и с легким характером, религиозная, любящая искусство, путешествия и — если верить ей самой — интеллигентная, хочет соединиться узами брака с паном в возрасте не старше сорока лет, не разведенного, без долгов, культурного, который живет за границей, а в Польше гостит у родных или находится временно по делам.

— Жаль, пан Щавиньский не живет постоянно за границей... — Я театрально вздохнул. — А то бы он подошел той красивой шатенке по всем статьям. И возраст пока ему позволяет. И долгов за ним не водится. И всю жизнь проходил в кавалерах...

Сабина не слышала меня или делала вид, что не слышит. Она шумно возмущалась этой пани — интеллигентной! — которая попросту хочет сбежать из Польши с богатым туристом! Сабина никогда бы не согласилась по-покинуть родину, расстаться с мамусей и, — Сабина опустила голову, — с татусем. Пусть могила не найдена, но известно, что татусь похоронен со своими дружками-партизанами в Свентокшиских лесах... Продать тело и душу, чтобы стать эмигранткой? О-о-ей! Это же низкий поступок!!!

— А вы уверены, что пан Щавиньский живет в Польше?

Сабина удивленно подняла брови.

— Бывают внутренние эмигранты. Живут у себя на родине, как на чужбине.

Она помрачнела, но ничего не ответила.

— А что пан Щавиньский делал во время войны? Ведь он всего на несколько лет моложе вашего отца...

Сабина растерянно пожала плечом. Видимо, вопрос застал ее врасплох. А я безжалостно добавил, не ожидая, пока она справится со смущением, что мать на ее месте уже давно задала бы такой вопрос, если не пану Щавиньскому, то хотя бы самой себе.

— Жаль, не уродилась я раньше. Лет на пятнадцать опоздала, — сказала Сабина раздумчиво. — Я бы в час войны тоже за пулеметом лежала. Обок татуся. — Она крепко сжала кулаки. — Мины выставляла бы. Чтобы фашисты чаще спотыкались на польской земле! — Сабина горько вздохнула. — Наверно, и незнаемый жених мой в той пуще воевал. Гвардия Людова... Ах, пан Тадеуш, как я припозднилась! А если некому было перевязать раны жолнежам? Вот лежит мой неведомый коханый разом с татусем. Свентокшиские горы... Мы там с мамусей братскую могилу искали...

И Сабина вновь пристально вгляделась куда-то далеко-далеко, намного дальше Катовиц, дальше задымленного горизонта.

18

Тесно, ох, как тесно стоят дома на этом косогоре! Да, здесь дорог каждый клочок земли, здесь не разгуляться строителю, архитектору, садовнику, огороднику.

Дома, все, как один, в красных черепичных картузах. Стоят они длинными шеренгами и так тесно, что, если разбежаться, можно перепрыгнуть с крыши на крышу.

Но так только кажется издали. Каждый дом окружен маленьким садиком. Дома едва проглядывают сквозь зелень — они укрыты плющом, диким виноградом, кустарником, яблонями, вишнями.

На улочках, круто сбегающих вниз, кое-где валяются камни, их приволокло с горы во время недавних ливней.

Через поселок размашисто шагают высоченные столбы подвесной канатной дороги, и над головами жителей, высоко в небе, ползут вагонетки. И никак не понять — вагонетки на самом деле маленькие или сильно уменьшены расстоянием.

Свой последний воскресный день я хотел провести с Сабиной. Правда, в планетарии воскресенье — самый суетливый, шумный день. Об отлучке из просмотрового зала или с площадки, на которой установлены телескопы, и речи быть не может. Что же, я согласен прослушать подряд все лекции, просмотреть все сеансы, пусть у меня совсем одеревенеет шея...

И однако же вместо планетария я поехал в поселок, где жил машинист комбайна Кулеша. Ну, просто из приличия полагалось хотя бы на прощанье его проведать. Конечно, не очень-то весело слушать стоны и вздохи, когда ничем не в состоянии помочь.

Встретил меня Кулеша с шумной радостью, и едва я уселся у кровати, заверил:

— Я здоров как рыба!

Безусое лицо его, шея и грудь казались совсем темными на подушке, при расстегнутой рубахе. Лицо и шею покрывала сетка морщин, но темные глаза совсем не состарились.

Нога у Кулеша была в гипсе и покоилась на возвышении из двух подушек.

Лежал он недвижимо, но при этом был полон такой неистощимой энергии, так живо на все реагировал, так тяготился покоем, что могло показаться — все время находится в движении.

Он сообщил мне шепотом, что «Донбасс» — первоклассная машина. Ну, а что касается травмы, то комбайн здесь совершенно ни при чем: никогда не нужно путать мякину с зерном или варить капусту вместе с горохом... Несчастье случилось только потому, что в забое было очень тесно — «еще меньше места, чем каждый получает на погосте. Но зато шумнее...».

У изголовья стоял телефон. Кулеша с важностью сообщил, что телефон ему установили, когда он работал в спасательной команде. Он может в любое время суток осведомиться, как дела под землей. Его будят среди ночи, когда хотят получить от него срочный совет. Не кто иной, как Люциан Янович позвонил ему из шахты и сообщил, что сибирский инженер заменил его, Кулешу, на комбайне.