А ты гори, звезда

Ленин надел пиджак, разгладил у пояса рубашку и пошел по дорожке к поселку.

— Владимир Ильич, что же вы уходите? — окликнул его Богданов. — Вам не нравится наш разговор?

— А вы хотите, чтобы я с вами и сегодня подрался? — остановившись вполоборота, спросил Ленин. — Извольте, я готов! Хотя Иосиф Федорович достаточно хорошо вам ответил.

Богданов, уже снисходительно улыбаясь, стал тоже бочком, принял шутливую позу дуэлянта.

— И я готов, Владимир Ильич! Начинайте!

Но Ленин молчал, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, на пылающее зарево заката. Подтянулись и все остальные.

— Так что же вы, Владимир Ильич? — победительно спросил Богданов. — Давайте скрестим наши философские шпаги!

Ленин пальцем доверительно потрогал лацкан пиджака Богданова. Заговорил медленно, а потом все стремительнее и стремительнее.

— Скажите, Александр Александрович… я все соображаю… я все занят вот какой мыслью. Теперь, когда Россия вновь стоит перед выборами в Думу, нам надо твердо определить свою позицию. Да, да! Мы должны на этот раз в особенности решительно выступить против бойкота, невзирая на то, что вторая Дума подло разогнана и закон избирательный ныне установлен совершенно антинародный. Обстановка-то коренным образом изменилась! Мы сейчас загнаны в жесточайшее подполье. Хотя и скудные возможности легальной борьбы при посредстве думской трибуны использовать нам сейчас крайне необходимо. Как вы считаете?

Богданов развел руками, как бы обращаясь ко всем за сочувствием и поддержкой.

— Владимир Ильич, — с оттенком обиды в голосе сказал он, — мне непонятна такая подмена предмета нашего спора. К этому разговору я не готов. Хотя, замечу, не вижу, что именно коренным образом изменилось. А я всегда стоял и буду стоять за бойкот, ибо это одна из составных частей активной борьбы с самодержавием без применения оружия. Но вы не находите, Владимир Ильич, что уклонились от моего вызова?

Ленин весело рассмеялся.

— А вы не находите, Александр Александрович, что сейчас у меня с вами и были скрещены, как вам хотелось, именно «философские шпаги»? Отношение к выборам в Думу — вопрос революционной тактики. А вы сами сейчас заявляли, что революция зиждется на философской основе. Так ведь? Простите! И мне желательно знать: ваша «философская шпага» способна только приятно звенеть или при надобности может оказаться и хорошим боевым оружием? Союзника!

— Ну вас, Владимир Ильич! — сердито сказал Богданов.

На обратном пути беседовали уже мирно, о чем придется, а больше всего о прекрасной погоде.

У калитки Надежду Константиновну остановила, отвела в сторону женщина, финка, приносившая ежедневно на «Вазу» молоко.

Пряча под фартук грубые от работы, красные руки и умоляюще упрашивая Крупскую «сильно поверить» ей, на нетвердом русском языке она рассказала, что, пока господа гуляли, возле их дачи все время вертелся, прятался за деревьями какой-то неприятный мужчина. А потом она сообразила, что этого мужчину замечала и раньше. То у вокзала, то в пригородных поездах, каждый раз одетого иначе. Видела однажды, как он шептался с полицейскими. А на другой день полиция арестовала двоих, таких же вот порядочных людей, дачников, и увезла их в Петербург. К добру ли он опять появился? И почему он вертится именно возле этой дачи?

— Мои мальчики гофорили, тот этот просил их, просил, как зовут мужа вашего и который кашляет, рышими усами, и показыфал фотографические карточки, — закончила она.

— Да мало ли на свете разных бродяжек! — с искусственной беспечностью отозвалась Надежда Константиновна. — Но вам, дорогая, большое спасибо за предупреждение. Впрочем, очень возможно, что мы отсюда вскоре уедем в Петербург. Там спокойнее.

Елизавета Васильевна приготовила хороший ужин. После долгой прогулки ломтики хлеба, поджаренного с яйцами, взбитыми на молоке, казались особенно вкусными. Сообразно пристрастиям каждого, чай в граненых стаканах играл оттенками разных цветов — от светло-золотистого до темно-коричневого. Он бодрил, освежал. И хотя время давно перевалило за полночь, было похоже, что это еще день, трудовой светлый день, и, встав из-за стола, надо будет разойтись не к постелям, а углубиться привычно в книги, рукописи, дела.

Дурное настроение у Богданова прошло. Он припоминал отдельные моменты недавней шахматной партии. Во всех промахах и ошибках винил теперь только себя, а нелепую потерю ферзя объяснял хитро задуманной комбинацией, которую в этот раз осуществить не удалось, но ее жизненность доказать он берется.

Наталья Богдановна, стремясь поднять престиж своего мужа, рассказала, как Александр Александрович, работая в библиотеке над материалами для книги «Эмпириомонизм», вызвавшей почему-то резкое неудовольствие Владимира Ильича, однажды заказал такое количество разнообразнейших трудов по философии, что библиотекарша сказала: «Вы еще совсем молодой, а уже всех философов мира знаете!»

Ленин раскатисто хохотал и говорил, что с ним тоже в библиотеках приключались забавные происшествия. Всего лишь пять лет тому назад в библиотеке Британского музея с него взяли официальную подписку, что он никак не моложе двадцати одного года. И лишь тогда допустили в читальный зал. Что поделаешь, английские правила! А насчет «Эмпириомонизма», так он весьма давненько приготовил Александру Александровичу свое «объяснение в любви».

Надежда Константиновна в таком же веселом ключе рассказала, как врач, первым определивший у нее заболевание базедкой, долго пенял ей: «В ваши годы — и такая с вами оказия!» А потом замучил расспросами о родственниках, близких и дальних, о перемене местожительства, о химическом составе воды, которую пила в разные годы, и, наконец, о таких обстоятельствах, которые не только к базедке, но и к медицине-то вообще не имеют ни малейшего отношения.

Поддерживая Крупскую, Дубровинский заявил, что «расспросный зуд» — профессиональная слабость любого врача. И привел в пример отправку по домам делегатов Лондонского съезда. Представителями в хозяйственной комиссии от большевистской фракции сидели рядом Литвинов и Отцов. К Литвинову кто обратится — раз, и готово! А Отцов не только спросит, куда и на какой транспорт приобрести товарищу билет, но закидает еще и вопросами, а с кем вместе намерен он путь держать, и где потом в России жить собирается, и есть ли родственники у него…

Все смеялись. Владимир Ильич хохотал громче всех.

— Вот, вот, именно: есть ли родственники! Без этого вопроса, ручаюсь, ни один врач не обойдется, о чем бы ни шла речь. И вы, Иосиф Федорович, попали, конечно, не к Литвинову, а к Отцову?

— Потому и рассказываю. А я ведь и жил с ним в одной комнате.

— Ну ничего. Отцову такое любопытство можно простить. Врач он, кажется, весьма неплохой.

Надежда Константиновна посмотрела на часы.

— Ого! Не пора ли…

— «Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей…» — продекламировала Наталья Богдановна.

— Да, да, — подхватил Ленин, — «…и с молитвой за дело приняться. Промотал хомуты, промотал лошадей…» С удовольствием примусь за дело! Спать, спать! И сколько угодно!

Все дружно поднялись из-за стола.

— А я хотела предложить немножко другое, — сказала Крупская. — Если бы Иосиф Федорович и мы с тобой, Володя, сумели собрать самое необходимое за два часа, мы бы уже сегодня уехали в Стирсудден к Лиде и спать могли бы там. Лидия просто изнемогает от желания угостить нас оленьим окороком.

— Вот как? — несколько озадаченный, проговорил Ленин. — Разумеется, собраться за два часа нетрудно; когда надо, я умею собираться за пятнадцать минут. И поехать к Лидии Михайловне — превеликая радость. Но почему все же такая спешка?

— Женский каприз, — смеясь, сказала Крупская.

— Объяснение не годится, Надюша, — сказал Владимир Ильич.

— Ну тогда — необходимость.

— Это лучше, — заметил Дубровинский, — хотя и хуже.

Надежда Константиновна коротко рассказала о своем разговоре с молочницей.

— Гм, гм!.. — Ленин прищурился. — Ерунда! Серьезной опасности не вижу! Взять нас здесь — руки коротки! Хотя нет, разумеется, и причин тянуть, отказываться от свежего оленьего окорока. Вы как думаете, Александр Александрович?