Неизвестные солдаты, кн.1, 2

На окраине леса, где находился с бойцами старший лейтенант Филимонов, усилилась стрельба. Затарахтели немецкие автоматы, несколько раз ухнула пушка. Но и это не потревожило Ермакова. Даже если немцы появятся здесь, на поляне, он успеет нажать спусковой крючок.

Степан Степанович посмотрел на часы: ровно три. Дохнул на вороненую сталь нагана. Металл запотел, потускнел. Рукавом шинели протер ствол. Подумал, что стрелять в висок или в рот негоже. Останется вместо головы кровавая каша, людям будет неприятно хоронить. Скажут, что вот и помереть человек не смог аккуратно.

Он расстегнул шинель. Сразу стало прохладно. Стволом нащупал под гимнастеркой левый сосок. Еще раз посмотрел вокруг, на пожухшую листву, на голые ветви. Багряный лист клена медленно кружился в воздухе, будто искал место, куда лучше упасть. Видно, жаль было ему расставаться с высотой, падать в наметенную ветром груду, откуда уже не подняться, где останется только одно: разложение, тлен, прах.

Степан Степанович следил за полетом листа. Лист вдруг потянуло в сторону, он скрылся за дубом, еще хранившим свой пожелтевший убор, снова появился – уже возле самой земли. Порыв ветра бросил его к ногам Ермакова. И когда лист устало лег около пня, Ермаков нажал спусковой крючок.

Его сильно толкнуло, но он удержался на пне, подался вперед и еще раз выстрелил в грудь. Кленовый лист вдруг мгновенно разросся, превратился в большое багряное пятно, и оказалось, что это вовсе не лист, а зарево. Оно быстро уходило, уменьшалось. Прыгали маленькие язычки пламени. Стало совсем темно и только перед глазами вспыхивали еще мелкие, похожие на звезды, холодные искры.

Грузное, обмякшее тело Ермакова сползло с пня. Он упал боком на зашуршавшую листву, дернулся несколько раз и затих, прижав правую руку к груди, словно пытаясь остановить кровь, сочившуюся из двух ранок. Иван Булгаков и Егор Дорофеевич Брагин долго разыскивали полковника. Кричали, аукали, опасливо прислушиваясь к приближавшейся стрельбе.

Брагин весь покрылся холодным потом, когда увидел лежавшего на земле Ермакова. Иван сразу кинулся к Степану Степановичу, рванул гимнастерку, обнажив белую, густо заросшую грудь, прижался ухом, слушая сердце…

Немецкие автоматчики наступали с двух сторон. Красноармейцы отходили, перебегая от дерева к дереву. Подошел старший лейтенант Филимонов, потный, грязный, с синяком на виске. Пятерней стянул с головы фуражку, поклонился низко, спросил:

– Когда же его?

– Видать, немец сюда проскочил, – быстро ответил Иван.

Брагин удивленно приоткрыл рот: чего, дескать, плетешь, явный же самострел. Иван легонько толкнул его, сказал тягучим, незнакомым голосом:

– А может, случайная пуля залетела… Как, Егор Дорофеевич, случайная-то могла?

– Оно конечно, – пробормотал сбитый с толку Брагин.

Хоронить Ермакова было некогда. Старший лейтенант приказал нести тело полковника по оврагу до реки, сам побежал к бойцам, сдерживавшим немцев. Иван и Брагин смастерили носилки из шинели и двух винтовок. Труп оказался очень тяжелым.

Или ослабели они за последние полуголодные дни, или идти по неровной земле среди кустов было трудно, только Иван и Брагин часа через полтора выбились из сил. Ко всему прочему они направились не вдоль петлявшего оврага, а напрямик, срезая углы, ,и потеряли ориентировку. Стрельбы не было слышно, и они не знали теперь, в какую сторону идти, тем более что стало уже темно.

Закидав тело Ермакова ветками, они принялись устраиваться на ночлег. Знали, что немцы в темноте по лесу не ходоки, поэтому безбоязненно развели между корневищами старого дуба костерик, сварили гороховый суп-концентрат. Обоим доводилось ночевать в лесу да в поле и не в такую погоду. Быстренько нарубили еловых лап, сделала односкатный шалаш. Улеглись рядом на груду листьев, как на перину, согревая друг друга.

Ночь наступила промозглая, мрачная. Хотелось тишины, чтобы издалека слышать шаги человека или зверя. Но тишины не было. Посвистывал в вершинах деревьев ветер, потрескивали сучья, не утихал шорох гонимой ветром листвы. В такое время особенно пугливыми становятся зайцы. Лес полон звуков, чудится, будто крадется кто-то, но не поймешь, с какой стороны надвигается опасность.

Брагин ворочался, кашлял надсадно, из глубины. Иван Булгаков не шевелился, смотрел в темноту, едва различая смутно белевшую березу, возле которой положили они тело полковника. Смотрел и удивлялся своему равнодушию. Будто случилось то, что и должно было произойти. Давно уж заметил Иван, что выбился Степан Степанович из своей колеи. Ходил пасмурный, вялый, отвечал невпопад. Грызло его что-то внутри. В ту ночь, когда вынес его Иван с поля боя, Ермаков даже не поблагодарил. Наутро, прикуривая от спички Ивана, спросил: «Сам-то цел?» – «А что со мной подеется?» – «Зря рисковал, Ванюша ты мой дорогой, – невесело усмехнулся Степан Степанович. – Мне самое подходящее было там остаться». – «Там все погибли», – оказал Иван. «И я там погиб», – ответил ему Ермаков.

И еще был промеж ними неизвестный другим разговор. Позавчера, во время перестрелки, Степан Степанович попросил Ивана держаться ближе. И, если окружат их, пусть Иван без всякого рассуждения стреляет в него. «Не в немцев, прямо в меня бей», – приказал Ермаков.

Понял Иван, что потерял Степан Степанович цену жизни, только не думал, что так скоро оборвет полковник свою ниточку, надеялся, что потянет ее до крайней возможности. Бог даст, и к своим бы вышли, и уладилось бы все помаленьку…

А еще был Иван равнодушен потому, что задубела у него в последние дни душа. Принимай все к сердцу – не выдержал бы виденного. Столько поумирало на глазах у него знакомых мужиков, что человек послабее, может, и головой тронулся бы. Года еще не прошло с той поры, как гостевал у брата Григория, сидя за одним столом с Магомаевым. Разве помышлял тогда, что доведется смотреть, как трудно будет помирать горбоносый горячий учитель? Три раза попадали в него немцы. Сперва вышвырнуло его взрывом бомбы из хода сообщения, поломало ребра. Они хрустели под кожей и выпирали, как палки. Маюмаева положили вместе с ранеными в воронку. Он не стонал, только кусал губы и с тоской глядел в небо. Тут, в воронке, нашел его фугасный снаряд, но опять не убил до смерти, только вырвал из спины клок мяса, обнажив белую кость лопатки. И опять он не стонал. Скрипел зубами, черные глаза его потускнели. А когда начали отступать, Магомаева потащил на себе ротный агитатор красноармеец Егоркин. Обоих подсекли немцы пулеметной очередью, они так и остались лежать один на другом, крест-накрест.

В том бою погиб и дружок Игоря, младший политрук Лев Рожков. Очень уж умный был парень, ему бы с профессорами толковать, а не с мужиками воду толочь. Посмеивались над ним красноармейцы, однако видели, что парень-то добрый, старается сойтись ближе. Только слова правильного по молодости не имел, не успел еще жизни понюхать. А погиб так, что и врагу лютому не пожелаешь. Граната упала прямо ему на колени, искалечила обе ноги, крупный осколок, как лезвием, вспорол низ живота.

Не было там ни фельдшера, ни санитара. Красноармейцы кое-как вправили ему в живот кровоточащие внутренности, обмотали его бинтами. Так и лежал он на дне траншеи день, ночь и еще день. Ломала его нестерпимая боль, кричал человек в голос, плакал, звал мать в бреду. За сутки почернел, как обуглился. Тяжелый запах шел от него. Подзывал к себе бойцов, просил, умолял застрелить, проклинал за безжалостность и снова просил.

Потом он впал в забытье, а когда очнулся, долго смотрел в небо и вымученно, чуть слышно охал. Старшему лейтенанту Филимонову, нагнувшемуся над ним, сказал, едва шевеля губами: «Товарищ командир, поднимите меня. Повыше. Пусть немцы убьют».

Старший лейтенант замахал руками и отошел.

К вечеру фашисты сжали кольцо окружения. Оставалось либо всем умереть на месте, либо попытаться пробить немецкие боевые порядки. И хотя мало было надежды вырваться, полковник Ермаков решил атаковать противника. Только тогда старший лейтенант Филимонов, не глядя на людей, приказал поднять политрука на бруствер. Иван Булгаков взял его под мышки, худого и легкого, как мальчишку. Боясь причинить боль, осторожно перевалил через земляную насыпь. Немцы сразу начали бить по этому месту из пулеметов и автоматов… Брагин зашелся хриплым, натужным кашлем, громко отхаркнулся.