Семя грядущего. Среди долины ровныя На краю света

Мы возвращались с ним вместе. Игнат Ульянович много интересного рассказывал о преображении края, о планах и нуждах колхоза, старался заполнить все паузы, точно опасаясь другого, "личного" разговора. Только когда мы начали спускаться к поселку, а солнце приготовилось нырнуть в спокойное море, я сказала:

- Сегодня я вас было приняла за одного человека. Мне так показалось.

- Это за кого ж, если не секрет?

- За моего доброго старого друга Андрея Ясенева. Знаете его?

- Андрея Платоновича? - переспросил он. А затем ответил поникшим голосом: - Как не знать, знаю… У него в каюте… ваша фотокарточка, на столе.

- Это было когда-то… А теперь, наверно, там стоит фотография жены, - сказала я.

- А разве он женился? - встрепенулся Игнат Ульянович.

- Не знаю. Может быть. У него была девушка.

- Марина, - уточнил он. - Ничего, интересная.

На этом мы и простились тогда с Сигеевым.

Он, наверно, очень хороший человек и цельная натура. У него добрая душа и чуткое, умеющее любить сердце. Но всякий раз, когда я думаю о нем, почему-то в памяти тотчас же всплывает другой человек, который сейчас находится не так уж далеко отсюда, за округлыми сопками, в серой неуютной Завирухе. Он заслоняет собой Сигеева. И появление в море охотников меня больше волнует, чем появление рыбачьих траулеров.

Так разве могу я обманывать себя или Игната Ульяновича?

Сегодня я плакала. Ревела, как ребенок, растерянная и бессильная. Да, бессильная, беспомощная перед врагом, с которым я решила бороться всю жизнь, перед болезнями. Совсем еще недавно я видела себя героиней, всесильной и всемогущей. Я представляла себя мчащейся на оленьей упряжке через тундру к больному пастуху. Ночь, северное сияние, словно на крыльях летят олени, а я сижу в санях со своей волшебной сумкой, в которой везу умирающему человеку жизнь. Я где-то видела такую картину и любовалась ею: красиво!

В жизни мне не пришлось еще мчаться к больным на оленьих упряжках, лететь на самолете, плыть на корабле. В жизни получается все проще и труднее.

Сегодня прибежала ко мне соседка, взволнованная, почти плачущая. Говорит:

- Доктор, с мужем что-то стряслось. Кричит на весь дом. Резь в животе. Помогите ради Христа, дайте ему порошков, чтобы успокоился.

Я быстро собралась и пошла следом за ней. Стояла глухая декабрьская ночь. Вторые сутки, не переставая, мела метель, бесконечная, темная.

Больной сильно мучился, жаловался на острую боль в животе. Что могло быть - отравление или приступ аппендицита? Показатели на аппендицит. Нужна срочная операция. Но кто ее сделает, где и как? Побежала в канцелярию колхоза, связалась по телефону с Завирухой. Второпях объяснила заведующему райздравотделом суть дела и попросила немедленно выслать хирурга.

- За хирургом дело не станет, только на чем он должен до вас добираться? - послышался голос в трубке.

Как на чем? - вспылила я и осеклась. Действительно, на чем? Никакой вертолет в такую погоду не полетит. И вдруг слышу голос в трубке:

- Попытайтесь доставить к нам больного своими средствами, морем.

Мне показалось, что голос у заведующего слишком спокойный и равнодушный. И я начала кричать в телефон:

- Да вы понимаете, что на море шторм! Кругом все кипит. При такой качке живого не довезем.

- Ну что ж поделаешь. Тут мы с вами бессильны, - начал заведующий, но я опять перебила его с возмущением:

- Поймите же, человек умирает. Отец троих детей. Войну прошел, ранен был тяжело, выжил, а тут от аппендицита умирает… Как так можно! Я требую немедленно прислать хирурга!

- Товарищ Инофатьева, - строго и раздраженно сказал заведующий, - не устраивайте истерики. Я вам объяснил русским языком: у нас нет средств, чтобы в такую погоду послать к вам хирурга. Нет!.. Понимаете? Мы с вами бессильны.

И тогда я заплакала. Там же, в канцелярии колхоза, в присутствии Игната Ульяновича, который растерялся и не знал, как и чем меня утешить. Я вспомнила дочь свою, умершую от аппендицита, и малолетних детей больного. Останутся сиротами, без отца. У больного на животе шрам. Я спросила, or чего это? Он ответил тихо, преодолевая боль:

- Под Вязьмой меня, осколком… Плох был, думал, конец… Подобрала сестричка… Молоденькая, квелая, совсем дитя. Вынесла, перевязала. И вот выходили…

Милые девушки, мои старшие сестры!.. Сегодня я вспомнила вас, уходивших прямо из школ и институтов на фронт защищать Родину. Вы были слабыми, хрупкими, юными. И на ваши плечи обрушила война громадную тяжесть. Родные мои! О ваших подвигах я знаю по книгам, кинофильмам. Вы стали легендарными для потомков. Разве можно не преклоняться перед вами, дорогие мои сестры? Вам было в тысячу раз труднее, чем мне. И вы, наверно, иногда плакали и, вытерев слезы, продолжали делать свое героическое святое дело. Простите мне мою слабость. Я возьму себя в руки. Пусть ваш образ и дела ваши будут всегда для меня примером в жизни.

Не смущаясь Сигеева, я вытерла слезы и спросила:

- Можно мне связаться по телефону с командиром базы?

- Зачем, Ирина Дмитриевна? - поинтересовался Сигеев.

- Я попрошу его прислать хирурга. На военном корабле, на чем угодно.

- Вы с ним знакомы?

- Это не имеет значения, - ответила я. Действительно, командир базы, сменивший моего свекра, не был мне знаком. Голос у него по телефону показался очень сухим, холодным. Я сказала, что говорит дочь адмирала Пряхина, что я работаю врачом в Оленцах и что нам срочно требуется хирург. Помогите!

Он ответил не сразу, сказал:

- Подумаем.

- Нет, вы обещайте, умоляю вас…

- Постараемся, примем меры, - коротко ответил человек, которого я никогда не видела. И добавил: - Мы вам сообщим. Как вам звонить?

Я сказала.

Через полчаса я получила телефонограмму: "Врач-хирург на корабле вышел в Оленцы".

Военный врач прибыл на миноносце вовремя. Это был не просто хирург. Это был Шустов, наш Вася Шустов, институтский Пирогов, как звали его в Ленинграде. Он сделал операцию очень удачно. Миноносец, на котором он прибыл, ушел дальше, в Североморск. Вася задержался в Оленцах до новой оказии. Мы сидели с ним у меня дома, пили чай и вспоминали Ленинград.

Вы знаете, какой это человек, Вася Шустов!.. Он ни на кого не похож, его не с кем сравнить. Тихий, даже как будто застенчивый, он в то же время какой-то твердый, уверенный в себе и бойкий. У него умные внимательные глаза, которые он слегка щурит, когда смотрит на вас, глаза, выдающие постоянную глубокую и напряженную мысль. По праву институтских товарищей мы сразу с ним были на "ты", и это создало между нами атмосферу дружеского доверия и теплоты. Я спросила, доволен ли он своей работой и вообще судьбой. Он ответил:

- Доволен вполне. У меня есть любимое дело. Я им занимаюсь. Ну а что касается севера, я к нему тоже привык. Человек ко всему привыкает. Я не могу сказать, что полюбил этот край. И не верю тем, кто пытается утверждать свою любовь к Заполярью. Чепуха. Громкие фразы. Хотя иногда произносят их вполне искренне. Человек любит свое дело, а не эти холодные серые скалы, не проклятую ночь, не вьюгу. Человек дело любит, а думает, что край, природу. Природу здешнюю любить не за что. Она вся против человека… Впрочем, справедливости ради надо признать, что природа здесь вызывает на философские размышления, будит мозг. Когда в глубоких ущельях здесь нахожу папоротники и акацию, то невольно представляю ту жизнь, которая была здесь, когда водились мамонты и прочие вымершие существа, когда росли субтропические растения и море было теплым. Может, вот эти папоротники достигали гигантских размеров. И мне кажется, что было это совсем недавно. Тогда рождается масса интересных вопросов, загадок. Например, почему все-таки сюда пришел холод? Как ты думаешь?

- Как я думаю? Признаюсь - никак. Просто не думала. А вот природа здешняя действительно возбуждает какие-то мысли. Скалистая тундра мне кажется морем, только застывшим, и скалы, убегающие за горизонт, кажутся волнами, внезапно остановившимися и окаменевшими. Здесь всему удивляешься. И папоротнику, и акации, и рябине, и даже березовой рощице, похожей на яблоневый сад. А вот почему здесь стало холодно, а раньше было тепло, я действительно как-то не думала. А в самом деле, почему так?