Дальние снега

Подошедший Меншиков, услышав эти слова, нахмурился:

— Ты что, старый пес, ересь разводишь? Свово Кондрашку Булавина схотел?

— О Кондрашке, ваша вельможность, не слыхивал. А сам перед богом собираюсь предстать и реку речи свои последние, неподдельные.

Меншиков строго приказал дочери:

— Поди отсель. Не для тебя это кумпанство. Вошей только наберешься.

На валу раненбургской крепости — земляной фортеции с пятью бастионами — стоят мортиры, множество медных чугунных пушчонок на ветхих станках и больварках, пирамидами сложены облепленные снегом ядра. В подвалах — пятьдесят бочек слежалого пороха. А в гарнизоне — с полсотни собственных солдат светлейшего, вконец забывших, как службу нести.

Согласно инструкции капитан Пырский тотчас этих солдат отослал в полки, а князя с фамилией поселил в крепости под запорами, при часовых охранной команды.

Фортеция окружена рвом без воды, а внутри крепости — дом с крышей из черной и красной черепицы вперемешку. В зальце висят по стенам, стоят в углу алебарды, шпаги с железными выпуклыми эфесами, бердыши, копья. Железную рухлядь капитан не тронул, как и лазоревые знамена, расписанные золотом, — пусть дотлевают.

Меншиков с горечью смотрел на все эти старинные реликвии, семь лет он здесь не был. А ведь когда-то наезжал сюда гостем царь, радовался, что выращивает его помощник апельсиновую рощу, поэтому и городок так назвал — «апельсиновая крепость». Но это — как во сне. Только и осталось чучело кабана с острым клыком — кабана того убил царь. Все пришло в ветхость: выбиты рамы, облезла слюда на окнах.

…Через три дня после въезда в Раненбург был день рождения князя, и, вместо того, чтобы самому, как прежде подарки получать, подарил он, не без умысла и на беду капитану Пырскому, карего коня. Правое ухо подрезано, лысина во весь лоб, задние ноги по щетку белы, и на левом окороку пятно. А промеж ноздрей — былинка…

До этого дарил Пырскому перстень, часы, золотую табакерку, даже кафтан поношенный, а вот с конем осечка вышла. Нашелся доносчик, курьером в Верховный тайный совет отправил цидулку, и Пырского сменил лейб-гвардии капитан Петр Наумович Мельгунов, служака ревностный и с припаданием к стопам сильных. Верховники дали ему инструкцию: не допускать небрежение, расставить двойные караулы при комнатах Меншикова, охранную команду довести до ста восьмидесяти солдат, иметь крепкое смотрение, чтоб никто не мог пройти к нему тайным образом. А коли получит от кого письмо — не распечатывая, переправлять его в Питербурх. Ссыльному разрешалось ходить только в церковь, да и то с караулом, иметь десять человек «из подлых». Мельгунову Остерман приказал рапорты о Меншикове присылать лично ему. А сам разослал по всей России указы — не от своего имени, избави бог! — чтоб всяк, кого Меншиков обидел или у кого что взял, заявил об этом. Потребовал ведомости от коллегий, канцелярий, просматривал челобитные князя о награждениях.

Иностранные послы передавали слухи, что Меншиков держал у себя фальшивого монетчика, а испанский посол де Лириа докладывал, что «находятся причины отрубить светлейшему десять голов».

Пока же суд да дело, отняли у Меншикова его города и села с крепостными, четыре миллиона рублей наличными да девять арестовали в лондонском и амстердамском банках, на миллион насчитали драгоценных камней и большая часть этих богатств перешла теперь к Долгоруким, даже псовая охота вместе с егерями. К тому же описали все имущество светлейшего в Питербурхе. Только в слитках да золотой и серебряной посуды набрали двести пудов. Да еще конские заводы «во всех местностях и деревнях князя Меншикова» и даже конюшенные уборы переписали в приказ. Бабке Петра II Евдокии выдали пять карет и к ним пять цуков лошадей со служителями, сорок верховых и разъездных лошадей. А из дворца Меншикова во дворец царский свезли все съестные, питейные припасы и живность.

Архиепископ Феофан Прокопович, знаток риторики и поэтики, обручавший Марию сначала с Сапегой, а потом с Петром, при покойном царе сравнивавший Меншикова с Александром Невским и певший ему панегирики, теперь в проповедях яростно называл его неблагодарным рабом, весьма безбожным злодеем, язвой, нечестивым тираном.

Подняла голову, взгордилась боярская знать, уповая вернуть все на круги своя после падения Петрова приспешника.

Теперь недругам светлейшего желательно было доказать продажность его, государеву измену, и тем добить окончательно. Поэтому денно и нощно рылась специально подобранная тайным советом комиссия в домовой канцелярии Меншикова, выискивая документы, свидетельствующие о сговоре князя с иноземцами. Комиссией руководил действительный статский советник, президент Берг-коллегии, дотошный, исполнительный Алексей Кириллович Зыбин, получивший подробные инструкции, как вести дознание. Помощник Зыбина тайный советник Степанов с пониманием дела и при участии обер-секретарей опечатал письма, «поденные записки», архив походной и домовой канцелярий, «чужестранную карешпонденцию» Меншикова, допрашивал всех трех секретарей. Под опасением смертной казни им были предложены три вопроса: «Будучи при князе Меншикове, не писывали от него в чужестранные государства противных писем, а особливо в Швецию, и буде писали, то кому именно и в какой материи? Не осталось ли у них каких писем по запечатании князя Меншикова канцелярии? Когда князю был объявлен арест, не отобрал ли он себе каких писем и не приказывал ли каких драть и жечь?»

Но допросы ничего не дали. Члены Верховного тайного совета самолично допрашивали свидетелей, читали протоколы снятых дознаний, письма Меншикова и к нему, но не находили того, чего хотели.

Свою обычную утреннюю прогулку по Стокгольму русский посол граф Николай Федорович Головин начал с парка Юргорден, скорее похожего на лес.

Изящный, уже немолодой, Николай Федорович ходил как все шведы, в любую погоду в легком кафтане, нисколько не боясь холодного ветра Балтики.

За те годы, что прожил Головин в Стокгольме, он успел полюбить этот город на суровых скалистых островах, хотя временами и тосковал по соотичам, масленице с ее блинами, катаньем на санях, по вербному воскресенью, приходившему на смену посту, по глухим ночным улицам Питербурха с одинокими рогаточными караульщиками у костров.

Николай Федорович миновал библиотеку, приземистую латинскую школу и вышел к площади. Над величавым дворцом в полуколоннах с бронзовыми, в черных овалах, барельефами трепетал флаг, извещая, что «король дома».

В центре площади стояли четыре пушки с желтыми кругами дул, охраняемые застывшим солдатом в высоченных ботфортах и коротком сером мундире, перетянутым белым поясом. Запела дудка, на площадь выбежал отряд солдат со знаменем: желтый крест перечеркивал голубое поле. Офицер взмахнул шпагой, и заиграл, замаршировал оркестр, возглавляемый бравым капельмейстером с длинным жезлом в правой руке. Жезл спицами кружился у него над головой, оглушительно ухал барабан. Докладывали о сдаче и приеме караула офицеры, сменился часовой у пушки.

В толпе зевак Головин приметил высокую белокурую женщину. На плече у нее сладко спал младенец с покрасневшим носиком. «Интересно, — подумал Николай Федорович, — будет ли воевать с нами этот свен? Основатель Стокгольма ярл Биргер, битый Александром Невским, тоже когда-то спал так на плече у матери».

В посольский особняк, неподалеку от Рыцарского дома, Головин возвратился к полудню. Бросил старому камердинеру Степану треуголку, трость, и тот, сняв с барина кафтан, подал ему широкий синий жупан для домашней носки. Всунув ноги в парчовые персидские туфли без задников, Николай Федорович прошел в трапезную.

Здесь над столом висела люстра в виде березовых листьев, на полу лежал ковер, в котором утопали ноги.

Камердинер ждал у накрытого стола.

Головин, подражая Карлу XII, был умерен в пище, так же, как король, ел суп из лука и грибов. Единственно, чем отличал он свою трапезу от королевской, — разрешал себе рюмку тминной водки перед обедом.