Собрание сочинений (Том 5)

Фигуры, изображенные в полный рост, тоже были нечеловеческие - не по-земному длинные - вытягивались к небу. Длинные голубые, серые, фиолетовые святители держали в руках богато переплетенные книги. Среди святителей, деисусов, мучеников было изображение Ярославовой княгини Ингигерды, варяжки, в крещении Ирины, и трех ее дочерей. Четыре госпожи шли узкими стопами, гуськом, Ингигерда и старшая из дочерей несли зажженные свечи.

В Софии еще не закончена была роспись. Внизу и на галерее стояли дощатые помосты и работали живописцы.

Феодосий с Имормыжем и другими попутчиками ходил из церкви в церковь. Из алтарей, пылающих светом, появлялись священники в парчовом облачении. Диаконы рыкали как львы. Синий дым клубился меж беломраморных столбов. В Десятинной они впервые услышали то ангельское пение, которому научили киевских мальчиков приезжие греки. Мальчики стояли на клиросе рядами и пели, как в раю. Их начальник, доместик, благодаря своему искусству стал в Киеве большим человеком. Его каменный дом был по соседству с церковью.

Вечером попутчики повели Феодосия на постоялый двор при Георгиевском монастыре. Там им сказали:

- Даром принимаем престарелых и убогих. А вы, молодые, сперва нарубите-ка и сложите-ка дров осьмины три, да помогите хлебы перетаскать из пекарни в трапезную.

Двор был в грязи и лужах. Лошади, телеги, у колодца долбленая колода для лошадей, ковш на железной цепке - для людей. Но в длинной трапезной чисто было, столы и лавки выскоблены, земляной пол посыпан свежей травкой. Иноки ходили между столами, раздавали хлеб и разливали квас из глиняных кувшинов. А один у аналоя, поставленного посредине, громко читал писание.

Всё это Феодосию понравилось. Он сказал Имормыжу:

- В этом монастыре и постричься.

- Что ж, - согласился Имормыж. - У них хлеб духовитый, хорошо пекут. Завтра попросимся.

Спали постояльцы, по летнему времени, во дворе под навесами. "Так, здесь и постригусь", - думал Феодосий, лежа впотьмах на соломе и слушая, как пофыркивают и переступают ногами лошади и стонут, вскидываются, бредят убогие. Один, с грыжей, так стал кричать, что явились два инока и унесли его на носилках. "Постригусь и тоже буду ходить за мимоидущими странниками, за больными и изнемогшими, и тем служить Христу". И тихо радовался своим мыслям, лежа на соломе.

Наутро они с Имормыжем стояли перед игуменом.

- Постричься хотите, похвально, - сказал игумен. - А что имеете при пострижении дать обители, какой взнос?

- Я ничего не имею, - ответил Имормыж. Феодосий опустил голову.

- Так-таки ничего не имеете? - спросил игумен. - В таком случае вам следует избрать другой монастырь. Наш же основан богоугодным князем Ярославом, при котором Киев стал тем, что видите, - градом, величеством сияющим, ведомым и слышимым во всех концах земли, и размах наших дел соответствует нраву и желаниям основателя, а на размах требуется немало, сами понимать должны при всей вашей серости. Достаточно сказать, что в трапезной у нас ежедневно кормится душ шестьсот, а то и семьсот, на что в год уходит три тысячи четвертей хлеба, шутка?

И, благословив, он их отпустил.

Феодосий и Имормыж немного затуманились, но бодро пошли в Михайловский монастырь, расставшись со своими веселыми попутчиками, которые в тот же день, не желая больше рубить дрова, отправились дальше.

В Михайловском, однако, как раз вознамерились золотить купола и собирали для этого благочестивого дела золото, и тоже безвозмездно не хотели постригать.

И так везде, куда б они ни стучались. Всюду спрашивали, а каково их имущество, и отказывали, услыхав, что нет никакого. Так что Феодосий стал просить в молитвах, чтоб бог не дал ему возроптать, а Имормыж роптал открыто и говорил на иноков черные слова.

И вот однажды на одном постоялом дворе сказал им один слепец:

- Вам, ребята, надо сходить к Антонию.

- К какому Антонию, - они спросили, - и где его монастырь?

- Он не в монастыре, - ответил слепец, - он в пещере. Просто себе выкопана пещерка в горе, и он там живет и молится. Тут недалеко, над Днепром. С ним еще несколько иноков, у каждого своя пещерка. Кругом лес, тишина.

- А церковь? - спросил Феодосий.

- И церковка в пещерке сделана.

- А кормятся чем же? - спросил Имормыж.

- Трудами рук своих. Чулки вяжут на продажу, шапочки шьют. Огородина кой-какая есть. Люди хлебца принесут. Да много ли им надо? Антоний сухой хлеб ест единожды в два дня. Воду и ту пьет умеренно. А один там и вовсе хлеба не потребляет, лебедой питается. Он на Афоне долго жил, Антоний этот.

- Грек?

- Наш, из Любеча.

- Нет, - сказал Имормыж. - Что ж на старости лет да в пещеру. Летом туда-сюда, а зимой? В пещере лебеду жевать... Нет, не подходит мне.

А у Феодосия запылало и застрадало сердце. Словно напомнили о милой стране, откуда ушел когда-то не по своей воле... Как умилительно было вязанье чулок и шитье шапочек ему, смиренному и любящему труды! Да и всё услышанное было ему по нраву. Как тянет на родину, так потянуло его к пещерам в горе, где живут в чистоте и тиши, близко к богу. Понял вдруг, что туда, туда - и никуда больше! - лежит его душа.

Еле-еле намечена была тропинка по обрыву, в траве.

Чьи-то ноги уже тут ходили и наметили эту тропинку.

Кругом шелестела листва. Пели птицы.

Липа цвела. Медовым благоуханьем была объята гора над Днепром.

Феодосий поднял взор и увидел Антония, стоявшего под липой.

Он был в черной одежде, подпоясан веревкой. Из островерхого куколя глядело его лицо с длинной острой седой бородой.

Феодосий упал на колени и сказал:

- Благослови меня, святый отче Антоний.

- Сын мой, - спросил Антоний, перекрестив его рукой, будто составленной из пяти сухих косточек, - откуда ты знаешь, кто я, грешный? Если б мы встречались раньше, я бы запомнил твое лицо, потому что от него исходит свет прекрасный.

- Я о тебе слышал, - ответил Феодосий, - и душа мне сказала при виде тебя, что это ты и есть!

- Дар великий, - сказал Антоний, - душа, способная говорить. Нет зрелища более прискорбного, чем тварь, дух которой не подает голоса и ничем не заявляет о своем существовании.

- Подлинно так! - сказал Феодосий. - Слезы льются от жалости, когда видишь такое несчастное создание. И, напротив того, веселье охватывает, когда увидишь, как это священное нутро человека, дотоле безмолвствовавшее, вдруг приоткроет уста и произнесет нечто сообразное своей божественной сущности. К примеру, когда повстречаешь людей, всеми силами порывающихся к первородному греху, но в то же время лучшей частью своих помыслов устремленных в святые места - дохнуть воздуха, которым дышал господь наш. Я тебя прошу, отче, благословить этих людей. Пусть они достигнут цели своего странствия.

И Антоний своими косточками послал благословение вдогонку тем, о ком просил Феодосий, а потом сказал:

- Вижу я, ты силен и счастлив, ибо тебе открыто, что истинная жизнь лишь жизнь духа.

- Я от младенчества это понял, - отвечал Феодосий, - и мне стало ненавистно ублажать мою плоть. Она мне мерзка. Я торжествую при мысли, что смерть ее истребит и высвободит дух мой для жизни вечной.

- Она не мерзка, - поправил его Антоний. - Не может быть мерзким ничто, сотворенное богом. Но она смертна, стало быть - эфемерна, стало быть - ничтожна пред духом.

- Боится холода, жара, кнута, истязания. Дух же бесстрашен!

- Так, так! Только дух дает крепость и стойкость! Вспомни мучеников! Только дух дает различать, что добро, что зло!

Так они пели свой гимн, Антоний - подняв кверху указательную косточку, Феодосий - на коленях перед ним.

Антоний:

- Какие плоды приносит плоть?

Феодосий, пылко:

- Никаких, отче!

Антоний, останавливая:

- Ну-ну. Плоть приносит плоды. Приносит. Но - бедные. Что она порождает? Опять же плоть, и ничего кроме. Тогда как жизнь духа изобильна разнообразными и дивными плодами. Давно ли, кажется, восторжествовала наша вера на Руси? А сколько уже преславных перемен.